— Узнаешь? — спросила мама, тыкая пальцем в правое стекло.

Сквозь темноту и пелену снега почти ничего не было видно, и Шарлотта даже не сразу сообразила, к чему именно мама хочет привлечь ее внимание. Ах, да, действительно: в двухстах футах от дороги, на склоне холма, появился силуэт средней школы, выглядевший так же странно и призрачно, как и здание суда. Шарлотта перегнулась через мамины колени и стала всматриваться в заснеженную темноту. Сначала она не почувствовала ничего. Вот то, вот это… Вон пристройка со спортзалом, где когда-то давно, в другой жизни одна молодая женщина зачитывала прощальную речь от имени всех выпускников. Нет, ничего — просто здание, темное, пустынное, заброшенное среди метели. Вот только… откуда они взялись, эти слезы? Шарлотта даже не столько поняла, что плачет, сколько почувствовала, как две горячие капли нарисовали влажные синусоиды на ее щеках. Слава Богу, в кармане есть носовой платок. Шарлотта сделала вид, что прокашливается и сморкается, а заодно украдкой вытерла слезы. Отец, сам того не зная, пришел ей на выручку. Мама отвлеклась от Шарлотты, когда он громко сказал:

— Эй, вы только посмотрите на мотель. Приезжих совсем почти нет — всего три машины.

Они уже проехали насквозь весь город. Мутные тусклые фары старенького пикапа были единственным источником света на пустынной дороге. Они выхватывали из темноты узкий сектор пространства, в котором не видно было практически ничего, кроме снежных вихрей и стены леса, уходившей куда-то вдаль по обеим сторонам дороги.

— Ну что, девочка, — ласково произнесла, почти пропела мама, — где мы теперь?

Шарлотта сделала вид, что очнулась.

— Не забыла еще? — продолжала ворковать мама. — Как-никак тебя четыре месяца не было!

Шарлотте не без труда удалось заставить себя буркнуть в ответ:

— Ой, мама, как хорошо опять быть дома.

Поняв, что на большее ее не хватит, она прижалась лицом к маминому плечу в грубой рабочей куртке, надеясь, что мама примет это за проявление любви, за радость по случаю возвращения, и не заметит текущих в два ручья по щекам дочери слез.

Шарлотте все же удалось взять себя в руки. По крайней мере, она держалась до тех пор, пока не вошла вместе со всеми в дом и папа не щелкнул выключателем… Вот оно, все как прежде: раскладной столик для пикников, только что покрытый свежеотглаженной полотняной скатертью, а в центре стола плетеная корзиночка с зимним букетом — сосновые веточки со свежими побегами и шишками и гроздья рябины. Рядом со столом — совсем новые, изящные и почти невесомые стулья из гнутого дерева. Они появились в доме за время ее отсутствия. В углу, как всегда, новогодняя елка, а на уровне глаз на стенах висит с полдюжины рождественских венков. Это тоже что-то новенькое. Пол натерт мастикой до блеска. Каждый квадратный дюйм комнаты просто сверкает чистотой. Это все мама сделала… для нее. Папа тотчас же загремел заслонкой и колосниками пузатой печки. Шарлотта глубоко вдохнула, и ей в ноздри ударил такой знакомый и, оказывается, едва не забытый запах. Да, воздух в комнате, которую много лет отапливали углем, ни с чем не спутаешь. От неожиданности и нахлынувших чувств Шарлотта чуть не задохнулась.

Неожиданно раздались взрыв хохота и какая-то дурацкая, ужасно неприятная музыка кто-то из младших братьев включил телевизор. На экране появился одетый во все черное мужчина, совершенно лысый, с головой в форме остроконечной пули и в огромных черных наушниках. Это чудище от души веселилось и хохотало во весь голос. Впечатление было такое, будто ему только что рассказали самый смешной в мире анекдот. При этом человек с боеголовкой вместо головы с явным удовольствием давил на клавиши какой-то хреновины, напоминавшей даже не музыкальный синтезатор, а просто гигантскую компьютерную клавиатуру. Вот эта-то клавиатура и издавала омерзительные звуки, так веселившие клоуна в черном. Что ж, Бадди и Сэм действовали в соответствии со своими представлениями о том, что важно в этой жизни: на первом месте по значимости у них был телевизор.

Оторвавшись от печи, папа строго обратился к сыновьям:

— Эй, давайте-ка выключайте! Вы на часы-то смотрели? Уже больше двенадцати! Какой телевизор — давно спать пора. Если кому не спится — может спеть себе колыбельную.

Колыбельная… Больше Шарлотта была не в силах сдерживаться. Она заплакала и боялась теперь только одного — как бы не разреветься во весь голос. Мама обняла ее:

— Девочка, что с тобой, дорогая?

Слава Богу, папа и Бадди с Сэмом были слишком увлечены дискуссией о чересчур суровой судьбе, уготованной телевизору. Шарлотте удалось справиться с рыданиями, но она прекрасно понимала, что красные опухшие глаза не спрячешь.

— Да ничего, мама. Просто я так устала Так долго ехала на автобусе… да еще всю последнюю неделю почти не спала, допоздна заниматься приходилось…

Телевизор наконец был выключен. Мама все еще стояла, обняв свою любимую девочку. Шарлотте было ужасно стыдно смотреть в глаза отцу и братишкам: скрыть следы слез невозможно, а придумывать что-нибудь в свое оправдание у нее не было сил.

— Она просто очень устала, — сообщила мама «О-о-очень у-у-уста-а-ала?» Чтобы не расплакаться снова, Шарлотта стала отмечать про себя смешные особенности маминого сельского произношения — все то, от чего она сама так старательно избавлялась теперь в своей речи.

Оставшись одна в своей прежней комнате, в этом узком — пять футов в ширину — пенальчике, Шарлотта легла на кровать и поняла, что заснуть не сможет. Впрочем, как раз это ее уже и не удивило. Мозг ее, работавший, как разогнавшаяся машина, не мог по команде мгновенно замедлить ход и остановиться. Шарлотта продолжала прокручивать в голове события минувшего дня, всю поездку домой, но не так, как это делает человек спокойный, способный рассуждать здраво. Эти события разворачивались перед ней не последовательно, не вытекая одно из другого, а вперемешку, чередуясь то с детскими воспоминаниями, то с кошмарами четырех последних месяцев жизни… В общем, подсознательно она заставляла свой разум метаться от одной картины прошлого к другой, чтобы занять себя хоть чем-то: лишь бы не думать о том, чему неминуемо суждено было случиться самое позднее на следующее утро. Что тогда? Что делать, как жить, когда мама поймет, что ее дочь — уже не чистая, невинная девочка, а грешница, осквернившая себя и честь семьи? Как посмотреть в глаза мисс Пеннингтон, когда та узнает, что плод ее педагогических трудов, девочка, чья славная судьба должна была стать венцом ее учительской карьеры, Шарлотта Симмонс, которой, как считала учительница суждено было прожить яркую, а главное, чистую и достойную жизнь, — когда мисс Пеннингтон узнает, что она сама, по собственному выбору, отказалась от блестящего будущего и за какие-то четыре месяца превратилась в обесчещенную, забывшую, что такое стыд, девицу, завязавшую даже не роман, а грязные шашни с наглым красавчиком из студенческого клуба? Студенческие клубы, братства, ассоциации — как ни назови, а все нормальные люди считают их членов самой аморальной, инфантильной, жестокой, бесчувственной, безответственной и злостно неразумной частью американской молодежи.