На что капитан третьего ранга Захарченко ему ответил, мол, это Нептун нас хранит, и лучше вам не соваться на наши территории. Нептун у нас свой, северный и он чужих не любит!

Я даже повертел лист, надеясь, что продолжение этого диалога будет где-нибудь на обратной стороне. Но нет, не потешили они моё любопытство. А жаль. Уже представляю, как эту фразочку раздует жёлтая пресса. По крайней мере, пропагандисты, как я понял, уже работают вовсю. А фотографии с перепуганными и мокрыми немецкими моряками уже отправлены в газеты, в том числе европейские, со всеми нужными приписками. Я даже поймал себя на мысли, что неплохо бы отправить всех военнопленных моряков обратно домой. Пусть рассказывают, каково это воевать с русскими.

Эти перепуганные матросы сработают лучше всяких пропагандистов. Причём им и деньги на кормёжку переводить не надо. Как бы их свои же в психушку не отправили с такими рассказами. Так, на всякий случай, чтобы не подрывали боевой дух немецко-французских вооруженных сил. Ну, будем надеяться, что немцы и французы на наш север зариться больше не станут. Они-то надеялись, что мы как колосс на глиняных ногах, но пока что ярких побед, вызывающих оторопь у противника, с нашей стороны больше. Ведь та самая третья стопка со зверствами врага описывает, как правило, нападения на мирные поселения и те столкновения, где у врага серьезный численный перевес. По крайней мере, мотивации у наших солдат много. Они готовы биться до последнего, готовы идти до конца, вцепиться в глотку врагу и даже ценой своей жизни давать такой отпор, чтобы немцы даже и не помышляли больше о том, чтобы возвращаться на нашу землю.

Но все-таки, даже при успешной эвакуации войск не все проходило так гладко, как хотелось бы. Некоторые подразделения отставали, отрывались от своих. Или, вступая в бой с польскими сепаратистами, отходили в лес.

Много было отчётов о том, как наши солдаты, даже после поражения, или неудачного отступления, возвращались, чтобы продолжать борьбу. Затаивались в полях с рожью. Пускай их было даже два-три человека, но, если они были вооружены, они всё равно били немцам в спину. И пускай после этого погибали, но уносили за собой не меньше вражеских солдат, а главное наносили серьёзный ущерб вражеской морали.

Когда я читал такие отчёты, у меня начинало чаще биться сердце в груди. С одной стороны, с гордостью за наших парней. С другой стороны, с горечью, что такие прекрасные люди решили таким образом закончить свои жизни. Да, ярко, с большой пользой для страны. Как минимум, боевой дух немцев такие солдаты подрывали очень серьёзно. Но мне было бы приятнее, если бы они продолжали жить, воспитывали бы сыновей и личным примером показывали бы, что такое быть настоящим мужчиной, настоящим героем, настоящим отцом. По крайней мере, в моём мире, целому поколению детей войны, отцов очень не хватало.

Глава 8

Поезд милосердия

От чтения бумаг уже мурашки в глазах. Опять килограммы бумаг, требующих моей визы. М-да… И чего я опять жалуюсь? На самом-то деле я уже не представляю себя без этой работы, и не сумел бы от неё отказаться. Любая бумага, получившая мою подпись, превращается в документ, за исполнением или неисполнением которого стоят сотни, а то и тысячи людей. Вот тут поневоле научишься не просто скользить глазами по тексту, а внимательно изучать, оценивая последствия.

Вот только, глаза устают.

Попытался припомнить методику, которой нас учили при работе в архиве (прикрыть веки, а потом вращать глазами по часовой стрелке) едва не пропустил тонкое, какое-то мышиное шебуршание в дверь кабинета. Так скребется только мой второй секретарь. Он ещё не научился входить к императору без стука.

— Да? — не очень приветливо отозвался я. Если секретарь скребется, значит, кто-то просится на прием. Не из тех, кто имеет право входить без доклада, но кто-то важный.

Секретарь, осилив створку двери, проник в мой кабинет ровно наполовину.

— Что там у вас? — недовольно спросил я. Конечно, скромность украшает, но если из-за неё теряются драгоценные секунды, а то и минуты, это уже плохо. Подожду денька два. Если парень не научится все делать быстро, прикажу заменить.

— Ваше величество, к вам на прием девушка. Говорит, лично знакома, — растерянно сообщил секретарь.

Если лично знакома…? Видимо, хорошо знакома, если её пропустили сквозь охрану и позволили прийти в приемную императора.

— И что за девушка?

— Помощник главного врача Царскосельского медицинского центра, — доложил секретарь. — У нее имеется пропуск, выданный по запросу великой княгини Ольги Николаевны.

— Приглашайте, — тут же приказал я, наверное, даже излишне поспешно.

Помощник главврача у нас Марина. И пропуск «вездеход» я ей подписывал. Уже и не помню, зачем матушка ходатайствовала о нем.

Такого ещё не было, чтобы бывшая любовь Павла Кутафьева, да и моя тоже, являлась на прием к государю, хотя ей это и разрешено. Случилось что-то с моим двойником? Нет, я бы об этом знал. Какие-то заморочки с лечебницей? Но тогда бы пришла сама великая княгиня. Впрочем, Ольга Николаевна нынче пребывает на Дальнем Востоке, налаживает отношения с Китаем. По данным — дела пока идут неважно. Не хотят коммунисты замириться с националистами.

— Здравствуйте, ваше величество, — поприветствовала меня девушка, пытаясь сделать полагающийся при встрече с императором реверанс. Опыта у нее мало, поэтому получилось плохо.

Я же соскочил со своего кресла, кинулся к девушке, хотя и не так резво, как сделал бы это раньше, и, ухватив ее под локоток, подвел к стулу для посетителей.

— Марина, садись…— предложил я, потом поправился. — Садитесь.

Коль скоро она со мной так официально, так и я отвечу ей тем же. Впрочем, а ведь мы теперь совершенно чужие люди, стало быть, и отношения должны быть официальными. Украдкой посмотрев на часы (у меня через пятнадцать минут очередное совещание с военными чинами), стараясь, чтобы в голосе не прозвучало недовольство, спросил:

— Марина, что у вас стряслось? Какие-то проблемы с медицинским центром?

— Ваше величество, я знаю вас, как глубоко порядочного человека, и я надеюсь на ваше содействие в одном вопросе, — она покраснела и опустила глаза.

— Конечно, чем я могу вам помочь? — поинтересовался я.

— Вы только не подумайте, что я обращаюсь к вам лишь потому что мы… — Она огляделась, будто нас мог кто-то подслушать. — Лишь потому что мы были раньше знакомы, и нас в прошлом кое-что связывает.

Я вздохнул. Самое интересное, я ведь даже предположить не могу, о чём она может меня попросить. От просьбы вылечить моего двойника, (она ведь наверное не знает, какие силы были брошены ранее на то чтобы его вылечить его), до того чтобы закончить войну. Не смотря на ранение, и недостаток времени, я всё же готов выделить ей время и выслушать, хотя это и вызывает лёгкое раздражение, мне ведь сейчас совершенно не до того.

Хотя, если это какие-то сердечные дела или разборки, мне сейчас не до них, и я буду увиливать изо всех сил, и тут же прекращу нашу беседу. Могу себе позволить.

Она вдруг шмыгнула носом, а её глаза покраснели.

Этого мне еще не хватало. Видимо во мне совершенно не осталось места эмпатии. Раньше я бы поспешил выразить соучастие и попытался бы утешить девушку, а сейчас не чувствовал ничего.

Хотя нет, вру, чувствую волну раздражения. Почему просто нельзя передать суть без всех этих предисловий и лирических отступлений.

Подавив в себе вдруг резко всколыхнувшуюся волну раздражения, я сделал глубокий вдох. Был бы кто другой, уже нажал бы на кнопочку звонка и вызвав секретаря, распорядился бы вывести девушку из кабинета, напоить ее водичкой с лекарственными каплями, чтобы она успокоилась и сформулировала свои мысли. Вместо этого я спросил:

— Марина, давайте прямо. Скажите четко и конкретно — что у вас случилось?

— Военное министерство не желает пойти навстречу моему начинанию, — робко заявила девушка, немало меня огорошив.

Какое отношение к ней имеет военное министерство?

— Для начала я хотела бы спросить, вы ведь не имеете к этому отношения? — она посмотрела на меня распахнув глаза. Марина в моём мире часто так делала и это неизменно действовало на меня, но сейчас ничего даже не ёкнуло.

— Мне бы для начала понять о чём идёт речь, — устало произнёс я.

— Я понимаю что я лишь юная девушка,