– Я не умею предсказывать будущее, Фрэн, – ответил Глен, и в свете лампы лицо его выглядело старым и изможденным, напоминая лицо потерпевшего неудачу мага. – Я даже не мог оценить влияния матушки Абагейл на наше сообщество, пока Стью на пальцах не разъяснил мне, что к чему, на Флагштоковой горе. Но я знаю следующее: мы здесь благодаря двум событиям. Первое – «супергрипп», за который мы можем винить человеческую глупость. Не важно, кто создал этот вирус, мы, или русские, или латыши. Источник заражения – сущий пустяк в сравнении с главной истиной: рационализм закончился массовым захоронением. Законы физики, законы биологии, математические аксиомы, все они – составляющие смертельной западни, потому что мы такие, какие есть. Если бы не «Капитан Торч», было бы что-нибудь еще. Можно списать все на «технический прогресс», но «технический прогресс» – ствол дерева, а не корни. Корни – рационализм, и я даю такое определение этому слову: «Рационализм – это идея, подразумевающая, что мы когда-нибудь сможем понять свое существование». Это смертельная западня. И всегда ею была. Поэтому вы можете, если хотите, винить в «супергриппе» рационализм. Но другая причина, по которой мы здесь, – это сны, а сны иррациональны. Мы согласились не говорить об этом простом факте, проводя заседания комитета, но сейчас мы не на заседании. Поэтому я озвучу то, что мы и так знаем: мы здесь по решению сил, которых не понимаем. Для меня это означает, что мы, возможно, начинаем принимать – пока только подсознательно, постоянно оступаясь благодаря культурному лагу, – другое определение существования. Идею, что мы никогда и ничего не сможем понять о том, кто мы и откуда. И если рационализм – смертельная западня, тогда, возможно, иррационализм окажется уходом от жизненных реалий… по крайней мере пока не будет доказано обратное.

– Что ж, у меня были суеверия, – очень медленно заговорил Стью. – Я смеялся над ними, но они были. Я знаю, это не важно, прикурят ли от одной спички двое или трое, однако если прикуривают двое, я спокоен, а если трое – начинаю нервничать. Я не хожу под лестницами и делаю крюк, если черная кошка перебегает мне дорогу. Но жить без науки… поклоняться солнцу… думать, что монстры перекатывают по небу шары для боулинга, когда гремит гром… не могу сказать, что мне это очень нравится, лысый. Знаешь, это прямо какое-то рабство.

– Но допустим, все это правда? – мягко спросил Глен.

– Что?

– Предположим, что эра рационализма прошла. Лично я абсолютно уверен, что это так. Раньше она уже приходила и уходила, знаете ли. Она почти оставила нас в шестидесятых, в так называемую эру Водолея, и едва не отправилась на бессрочный отдых в Средние века. И предположим… предположим, что с уходом рационализма на какое-то время погаснет ослепляющий свет и мы сможем увидеть… – Он замолчал, уйдя в свои мысли.

– Увидеть что? – спросила Фрэн.

Глен вскинул на нее глаза, серые и странные, которые, казалось, светились внутренним светом.

– Черную магию, – ответил он. – Мир чудес, где вода течет вверх по холму, и тролли обитают в лесной чаще, и драконы живут под горами. Где есть и чудеса света, белая магия. «Лазарь, восстань». Превращение воды в вино. И… только возможно… изгнание бесов.

Он помолчал, потом улыбнулся:

– Такое вот путешествие по жизни.

– А темный человек? – ровным голосом спросила Фрэн.

Глен пожал плечами:

– Матушка Абагейл называет его сыном Сатаны. Возможно, он последний маг рациональной мысли, собирающий орудия технического прогресса, чтобы обратить их против нас. А может, есть что-то еще, куда более черное. Я только знаю, что он есть, и ни социология, ни психология, ни какая-то другая логия не остановят его. Я думаю, это под силу белой магии… а наш белый маг сейчас неизвестно где, бродит в одиночестве. – Голос Глена пресекся, и он быстро опустил глаза.

Но за окнами царила всего лишь ночная тьма, и ветерок, дувший с гор, кидался дождем в стекло гостиной Стью и Фрэн. Глен раскуривал трубку. Стью достал из кармана пригоршню мелочи, тряс между ладонями, а потом раскрывал их и смотрел, сколько выпало орлов и сколько решек. Ник рисовал завитушки на верхней страничке блокнота, мысленным взором видя пустынные улицы Шойо и слыша голос: Он идет за тобой, немой. Теперь он уже ближе.

Через какое-то время Глен и Стью разожгли камин, и они все наблюдали за языками пламени, лишь изредка перекидываясь словом-двумя.

После того как гости ушли, Фрэн чувствовала себя печальной и несчастной. Да и Стью пребывал не в лучшем расположении духа. «Он выглядит уставшим, – подумала она. – Завтра мы должны остаться дома, просто остаться, поболтать, вздремнуть после полудня. Мы должны чуть сбавить темп». Она посмотрела на лампу Коулмана и пожалела, что у них нет электрического света, яркого электрического света, который появлялся после щелчка выключателя.

Слезы начали жечь глаза. Она сердито велела себе не плакать, не добавлять лишних проблем, но та ее часть, которая контролировала слезные железы, слушать, похоже, не собиралась.

Внезапно Стью просиял:

– Клянусь Богом! Я чуть не забыл!

– Забыл что?

– Сейчас покажу! Оставайся здесь! – Он направился к двери, спустился по лестнице вниз. Она подошла к дверному проему, подождала, пока он вернется. Он что-то держал в руке, не что-то, а…

– Стюарт Редман, где ты это раздобыл? – спросила Фрэнни, и ее лицо осветила радостная улыбка.

– В магазине народных музыкальных инструментов.

Она взяла стиральную доску. Покрутила так и этак. Свет отражался от металлической гофрированной поверхности.

– Народных?..

– На Ореховой улице.

– Стиральная доска в музыкальном магазине?

– Да. Там стояла и чертовски хорошая ванна, но кто-то успел пробить в ней дыру, превратив в контрабас.

Фрэнни начала смеяться. Положила стиральную доску на диван, подошла к Стью, крепко обняла. Его руки поднялись к ее грудям, и она обняла его еще крепче.

– Доктор сказал, что ему нужно послушать шумовой оркестр[173], – прошептала она.

– Что?

Она прижалась лицом к шее Стью.

– Ему это поднимет настроение. Так, во всяком случае, поется в песне. Ты можешь поднять настроение мне, Стью?

Улыбаясь, он подхватил ее на руки.

– Во всяком случае, могу попытаться.

* * *

На следующий день, в четверть третьего, Глен Бейтман ворвался в квартиру, даже не постучавшись. Фрэн ушла к Люси Суонн, где обе пытались приготовить дрожжевое тесто. Стью читал вестерн Макса Брэнда. Он оторвался от страницы, увидел Глена, бледного, потрясенного, с широко раскрытыми глазами, и бросил книгу на пол.