Там правит бал!

Сатана там правит бал…

На земле весь род людской

Чтит один кумир свяще-енный…

— Выключи! — крикнул я Миньке, и Мефистофель пропал с затухающим воплем — «Сатанатам… сатанатам…»

— Моисей Борисович, давайте я вам помогу сесть за стол, сейчас принесут снегу, а вы пока подписывайте протокол…

Коган снова приподнял голову, оглядел нас с Минькой прояснившимся глазом — одним левым, — потому что правый был закрыт чугунным кровоподтеком, и тихо, очень удивленно сказал:

— Какие… вы… молодые еще… парни…

Втянул в себя воздух со свистом, закрыл глаз и забормотал еле слышно, будто себе что-то объяснял, только что понятое растолковывал:

— Молодые клетки… новообразования… у старых клеток нет этой бессмысленной… энергии уничтожения… метастазы… сама опухоль — в мозгу… вы будете расти… пожирать организм… людей, государство… пока не убьете его… тогда исчезнете сами…

Пришел Трефняк с полной плевательницей снега — грязного, с песком.

— С тротуару… от сугроба набрал, — деловито пояснил он.

И Коган долго лизал эту мусорную жижу, но глотать уже не мог, и она стекала у него из угла рта. Потом он выронил из рук плевательницу, она раскололась от удара, и снежная кашица смешалась на полу с черной лужей от воды, вылитой Минькой из графина.

А старик полежал несколько мгновений недвижимо, и мы в растерянности замерли, не зная, что делать, пока он опять не приподнял голову и выплюнул на пол зубные протезы.

— Не нужны больше, — шепнул он. — Умираю…

Голова его отчетливо стукнула о паркет, и тишину растоптал Минька, бросившийся к Когану с пронзительным криком, визгливым, почти рыдающим:

— Подыхай, сволочь, подыхай, гадина! Погань проклятая!..

И бил его короткими толстыми ногами по ребрам, в живот, под почки.

Я оцепенело сидел за столом, и не было сил остановить Рюмина, хотя я видел, что Моисей Коган уже мертв.

В голове плавал бурый дым, и весь я был набит ватой, только одна ясная мысль оставалась в сознании: скорее всего, через несколько часов бойцы из Особой инспекции будут разбираться со мной точно так же, как Минька с Коганом.

Конвойные уволокли труп. Рассвело. Но забыли выключить свет. Валялась на полу расколотая плевательница. Темнела грязная лужа. Минуты — как столетия, и часы — как один миг. И сердцем чуял во внутреннем кармане тяжесть абакумовского подарка — надежды на быстрый выход.

И звонок по телефону:

— Министр вызывает к себе Рюмина с арестованным Коганом…

Дождь с крупой. Снег пополам с грязью. Пить хочется. Присыпанный серой снежной кашицей «мерседес». Сгреб ком и стал сосать. Не пройдет жажда. Солоно. Будто от крови во рту. Спать хочется, но все равно не засну. Одному быть страшно. Надо все время выпивать — будет легче.

Какой дурак сказал, что не надо быть курицей, чтобы представить ее чувства в кипящем бульоне? Не верьте, не верьте этой чепухе. Великое знание бульонной варки ведомо только курице.

Негде спрятаться. Некуда податься.

Как набухла в груди серозная фасолька, как разрослась — к самому горлу подкатила. Качается под ногами земля, наш маленький Орбис террарум, веселенький голубой наш террариум.

Сильно повалил снег. От низких облаков отражался багровый свет города и плыл надо мной рваными толстыми клубами.

Поеду-ка я к другу своему и соавтору боевому — Цезарю Соленому по кличке Актиния. Поеду, все равно деваться некуда. Житуха кончается. Истекает жизненный срок. Странная копилка, из которой мы вынимаем тусклые медяки оставшихся дней.

Поеду.

Глава 17

Каинов круг

…Поехал. Грязь, дождь, дымный туман рванули по бокам машины плотными струями. Загребущие лапки дворников сбросили с лобового стекла черные пригоршни мокрого снега. Шипела под колесами мокрая жижа — атмосферные осадки вместе с солью и песком. Обоссанный ад. Наверное, потому, что я настоящий патриот, мне никогда раньше не приходило в голову, какой все-таки здесь скверный климат! Черт бы его побрал. Живут же где-то люди. Под пальмами. В бунгалах. А мы — в дерьме.

Точнее — компатриоты в дерьме, а я — в «мерседесе». Почти новом, с фирменной шипованной резиной. И здесь, в теплой капсуле его кабины, под сладостный педрильный стон магнитофона, полупьяный, я чувствовал себя как пионер-первооткрыватель в рубке планетохода, пробирающегося по неведомой прекрасной планете, слепленной целиком из дерьма. На кровяном замесе.

Нежно-голубой орбис, всегда в багровом мареве террарум.

И уличные фонари выбивали из черного асфальтового грунта желто-коричневые гейзеры йодистого света, слепого, пронзительного, травящего. У живущих под этими фонарями обывателей вырастает огромный зоб — шевелящийся под подбородком мешок вроде килы.

Я ехал через обезлюдевший центр, и по сторонам проносились невысокие коренастые наши небоскребы, редкие и темные, как пеньки во рту.

«Нигде нет кра-а-ше столицы на-а-шей…» — заголосил я, заглушая нежнейшие рулады гомосека из динамиков, и от собственного крика становилось легче. Притормозил на красном светофоре, распахнул лючок бардачка и в самом углу нащупал сверточек. Из целлофанового мешочка вытряхнул, тряпицу холщовую стянул и кожей пальцев прочитал на гладкой кости полустертый, почти брайлевский текст: «КАПИТАНУ В. А. САПЕГЕ ОТ МИНИСТРА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ УКРАИНЫ П. МЕШИКА».

— Носи этот пистолет всегда. И везде. Понял? Всегда!..

— И сегодня ночью тоже?

— Я сказал — всегда! — заметно раздражаясь, крикнул Абакумов.

Приказ тридцатилетней давности сохраняет силу. Потому что однажды уже сохранил мне жизнь. И еще, может быть, однажды сохранит. Вот и ношу я пистолетик с собой. Или вожу в машине. Маленький браунинг, дамский фасон, никелированный с чернью, с костяными накладками на рукояти. Надпись почти стерта — нет, это не рашпиль времени, я сам содрал драчовым напильником письмена с рукояти, когда они утратили свой магический смысл.

Три десятилетия всего прошло, историей-то совестно называть. Но над содранной дарственной гравировкой — несколько ярусов смерти, археологические уровни, геологические пласты. Какие руки держали этот пистолетик! В каких недоступных сейфах он сберегался! А теперь лежит в бардачке моей машины — мне все равно больше девать его некуда. И с сегодняшнего вечера старый приказ вновь обретает силу — носить всегда. И везде…

Я мчался через заплеванный грязным мартовским снегопадом город, через центр на Ленинский проспект, в гости к своему отвратительному другу Актинии, и привычно легшая на сердце тяжесть никелированного браунинга опускала меня в глубину прошлого, как тянут водолаза на дно свинцовые башмаки. Простенькая машинка, маленькая катапульта из жизни в небытие. Симпатичная вещица, пережившая стольких хозяев! Вещи вообще долговечнее людей, но не существует вещей долговечнее оружия.

…я ходил безостановочно по длинному коридору, застланному алой ковровой дорожкой,