Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вы очень добры, говоря такое обо мне. — Глядя на нее в этой — какое слово мне употребить? — вакханалии света, сфокусированного в мгновении, которое уже безвозвратно исчезло сейчас, поздно вечером, когда я пишу эти строки, я испытал ужас при мысли, что никогда больше не буду столь счастлив ни с кем, кого я так… нет, слово «люблю» слишком связано с болью, да и с чем-то банальным — кто одаряет меня такой радостью. Она копия моей Эммы, но в отличие от Эммы не является частью меня, и это существенное различие превосходно смягчает остроту чувств.
Но, как всегда, всему приходит конец. Макаллистер увел Дениз. Эмма танцевала с каким-то отдаленным родственником Асторов, а я медленно прогуливался среди камней вдоль кромки моря под руку с Джоном — дело не столько в привязанности, сколько в том, что ноги у меня стали ужасно слабыми и я боюсь упасть.
— Вам нравится Ньюпорт, сэр? — Сам вопрос предполагал, что мягко выраженное отрицание прольет бальзам на эпгаровскую душу. Но я отвечал восторженно, благославлял море, погоду, коттеджи и даже Сэнфордов.
— О, она восхитительна, а ее отец…
— Состоит, конечно, с вами в родстве? — Пожалуй, я слишком стремительно оборвал тему родства. — Замечательно, что у Эммы появился такой друг. — Я замолчал, чтобы перевести дыхание, полюбоваться чайками и парусами. Какое-то мгновение я не мог отличить одно от другого. Причуды перспективы, яркое сияние моря и неба, уничтожив линию горизонта, сделали далекие паруса неотличимыми от чаек, превратив их в белые точки в свободном полете на фоне нестерпимой голубизны мироздания.
— Миссис Сэнфорд удивительно добра. — Джон откашлялся. Я осторожно присел на камень, сделал намеренно глубокий вдох, наполнив легкие морским воздухом, лучшим, на мой взгляд, тонизирующим средством. Джон расправил громадный белый носовой платок, расстелил его на мху и лишайниках возле моего камня, сел, скрестив ноги, и посмотрел на меня; при этом его адамово яблоко загадочно и равномерно задвигалось, как поршень парового двигателя Корлисса, и, кажется, столь же бесцельно.
— Но вы бы предпочли, чтобы Эмма поехала в Мэн.
— Моя родня, конечно, рассчитывала на ее приезд. Но я вижу, что здесь ей больше по вкусу. — Желая, видимо, мягко осудить, Джон сказал это с грустью. Хотя и представитель рода Эпгаров, он не может оставаться равнодушным к ослепительной роскоши Ньюпорта в отличие от наверняка довольно сдержанной обстановки курорта в штате Мэн.
— Эмма здесь чужая, и, хотя у нее есть отец, а также будущий муж, — я нежно улыбнулся своему будущему зятю, — у нее нет друзей, нет ощущения принадлежности к этой стране. Дениз, то есть миссис Сэнфорд, — с моей стороны такие оговорки неуместны, — дает ей это чувство, дарит дружбу, а женщины нужны друг другу, и мы, мужчины, никогда не можем этого понять.
Всю эту чепуху я произносил с бесстрастной серьезностью; нечто вроде изречения на камне, выкопанном у подножия Синая.
— Надеюсь, — сказал Джон, изрядно меня удивив, — что я не теряю Эмму.
— Вы видите такую опасность?
— Это не та жизнь… — Он повел рукой в сторону резвящейся знати, прогуливающейся среди камней и танцующей под деревьями. — Я хочу сказать: наша семья живет другой жизнью.
— Разве Эмма вам сказала, что ее не устраивает ваша семья?
— Нет, нет. Ваша Эмма ангел. Она удивительно тактична. Но и удивительно скрытна.
Не могу объяснить, почему у меня вошло в привычку считать Джона недалеким, хотя он вовсе не таков. Полагаю, меня ввели в заблуждение его социальная ограниченность и отсутствие воображения. Он внимательный наблюдатель всего, что касается его непосредственно (правда, такое можно сказать о ком угодно).
— Я не выдам секрета, Джон, если скажу: мы оба, Эмма и я, предпочли бы, чтобы вы подумали о возможности обосноваться когда-нибудь в Париже. — Наконец-то это было произнесено вслух.
Джон ответил мгновенно и многообещающе:
— Я сам только об этом и мечтаю. И я не раз говорил Эмме. — Забавно, что Эмма не сказала мне ни слова. Время от времени она говорит, что попробует как-нибудь намекнуть Джону о переезде в Европу, но она мне ничего не сказала о том, что он сам мечтает предпринять такой шаг.
— Но ваша семья… — Не было нужды договаривать.
— Семья с этим примирится. — Это прозвучало весьма сухо и даже нелояльно по отношению к клану Эпгаров. — Мне придется заново устраивать свои дела, отделить долю от братьев. И подыскать работу…
— Но ваша доля, конечно, достаточна… — Скоро я стану настоящим американцем и буду спрашивать у всех подряд, сколько они зарабатывают.
Джон слегка поморщился от моей бестактности.
— Я хочу сказать, сэр, что не смогу позволить себе бездельничать. Я должен заниматься юриспруденцией или чем-то еще полезным.
— Конечно, конечно, — одобрительно кивнул я и сказал ему о многочисленных английских и американских юридических фирмах, имеющих свои конторы в Париже.
Джон меня прервал:
— Я знаю, сэр. Я уже навел справки. Но когда я заговариваю об этом с Эммой конкретно, она не проявляет никакого интереса.
— Уверяю вас, это не так.
— У меня не создалось такого впечатления. Она… как бы это сказать… как говорится, ее уносит куда-то в открытое море.
И как бы физически подтверждая метофору, он швырнул в воду ветку можжевельника. Она скрылась в пене набежавшей волны.
Несколько встревоженный, я сказал и сделал все возможное, чтобы его успокоить. Думаю, мне это удалось. По крайней мере он был в более приподнятом настроении, когда мы возвращались к еде, музыке, шампанскому, восторженным рассказам Макаллистера про различных высоких особ, жизнь которых ему удалось подглядеть краешком глаза. Однажды ему даже позволили через щелку понаблюдать в Виндзоре, как сервируется обеденный стол королевы Виктории.
Я говорил с Эммой после обеда. Дениз с нами не было: она сказала, что утомилась от пикника и солнца. Поэтому мы обедали à trois [175] в столовой, отделанной в виде пещеры.
После обеда мы перешли в гостиную, Эмма играла Оффенбаха, а мы с Джоном курили сигары (нас снабжает ими Дениз). Джон рано простился и ушел спать. Завтра, хотя это воскресенье, он уезжает по делам в Провиденс, Эмма и Дениз, как обычно, пойдут к утренней мессе, а я по привычке проваляюсь до полудня в постели.
Когда Джон удалился, я передал Эмме наш разговор на прибрежных камнях. Она внимательно слушала, по-прежнему сидя за пианино. Наконец, вздохнув, спросила:
— Как ты думаешь, он прав? Меня уносит в открытое море?
— Это должна сказать ты.
Эмма сыграла гаммы. Я их терпеть не могу.
— Нет. — Она очень четко
