19 и 21 декабря с. г. в Московском театре имени Станиславского и Немировича-Данченко состоялись закрытые репетиции оперы Шостаковича (под названием «Катерина Измайлова»), после чего Секретариат Союза композиторов СССР провел обсуждение подготовленного спектакля с участием актива композиторов и музыковедов, а также представителей руководства театра.

Руководители Московского Союза художников повинны в активизации формалистических тенденций. Но, к сожалению, они упорно не желают в этом признаться.

Внешне грубые, внутренне опустошенные и безликие – такими выглядят наши современники в изображении Никонова, Андронова, Пологовой, Биргера.

Время культа Сталина ушло в прошлое, исчезли методы голого администрирования, но это вовсе не значит, что искусством не надо руководить.

У меня дела… ох! – писал в этой связи Владимир Турбин Михаилу Бахтину. – Ведь я на встрече так называемых «молодых писателей» с Ильичевым был. Там обо мне не говорилось ни слова, и я потом так и рассказывал: мол, сказано было то-то и то-то, а меня вовсе не поминали. Одно время настроился этак по-обывательски все пересидеть, спрятав «тело жирное в утесы». А потом вписал-таки Леонид Федорович абзац про меня. И поставил меня в положение какого-то мелкого лгунишки. А где-то в промежутке один из его приближенных «трубадуром» меня обозвал.

в процессе подготовки речи к публикации в советском руководстве явно шла борьба; текст должен был «знаково» определить статус искусства по отношению к политике партии: «относительная свобода» или «полная подконтрольность». И победили не «либеральные», а «консервативные» тенденции (и в ЦК, и в сознании самого Ильичева) (Из переписки М. М. Бахтина с В. Н. Турбиным // Знамя. 2005. № 7).

Центральный комитет партии поручает нам, художникам, самим разобраться в наших творческих делах. Мы должны это сделать, но сделать спокойно и обстоятельно, обсудив все наболевшие теоретические, практические и организационные вопросы. Все мы – товарищи, хотя и спорим, даже ссоримся, ошибаемся; мы радуемся взаимным успехам, хотя и развивались по-разному: одни нашли себя, другие еще ищут.

На встрече членов правительства с деятелями литературы и искусства тов. Хрущев говорил, что произведения о культе личности должны не только описывать злодеяния и ужасы тех лет, но и укреплять у читателя-современника веру в справедливость и гуманность нашего общества (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 3. С. 14).

началось время закручивания гаек, – вспоминает Игорь Голомшток. – В музее с уже готовой экспозиции выставки Фернана Леже снимали картину за картиной. Вдова художника Надя Леже не возражала: целый зал, освободившийся от картин Леже, она по договоренности с Фурцевой отвела работам своего нового мужа – молодого французского художника Жоржа Бокье (И. Голомшток. С. 104).

некоторые абстрактные полотна Леже. Только что Хрущев в Манеже разнес своих абстракционистов, а тут еще и француз с его непонятными полотнами. Мы проходили зал за залом, я, выступая в роли судьи-инквизитора, поскольку присутствовал на экзекуции в Манеже, отвечал на вопросы Антоновой: «Как это полотно?», а «А этот гобелен?» Что-то решили упрятать в боковые отсеки, что-то убрать. Однако изъять все «опасное» из ретроспективной выставки Леже было просто немыслимо, как немыслимо было и отменить ее (А. Аджубей. Те десять лет. С. 168).