Она ладонями уперлась в меня, плечами стиснув себе груди, и взаправду зарычала.

Денни, забившийся в угол, перевернулся, поднял голову и сказал:

– А?..

– Ты тоже! – сказала она. – Ты тоже иди сюда!

Так меня никогда не трахал – невзирая на заплывший глаз и больную ногу – никто. (Она сказала, что до ночи просидела с мадам Браун – просто разговаривали. «Ты с ней трахалась когда-нибудь?» – вот что интересовало Денни.) Посреди затяжной дистанции над краем антресолей возникла голова Саламандра и спросила:

– Народ, вы что тут делаете? Рухнет же все!

– Вали отсюда, – сказал Денни. – Твой золотой шанс был да сплыл.

Саламандр ухмыльнулся и свалил.

* * *

Днем гулял по улицам с Кошмаром, внимая его воспоминаниям о Леди Дракон:

– Слышь, мы с ней вечно чё тока не вытворяли, когда угодно, где угодно, посреди улицы, бля, браток, я тебе клянусь.

Мы гуляли, а он тыкал пальцем в подъезды, проулки, стоящий на осях пикап:

– Раз она в кабине сидела, а я стоял, бля, на тротуаре, руками за дверцу держался, только голову внутрь засунул, черную пизду ел, а Малыш с Адамом шлялись где-то на той стороне, а потом я ее выеб вон там, на мешках. Ох ёпта! – и где возле парка она пихнула его к стене и отсосала ему; и где велела идти посреди улицы, вывалив гениталии из ширинки. – А она сидела такая на бордюре и ртом делала всякое, слышь, браток, я еще даже не дошел, а у меня стоял аж посюда!

Он живописует этот праздник жизни, как недавно запрещенные религиозные ритуалы. Сорок минут слушал, и тут дошло, до чего не только Кошмар одинок – до чего мы все тут одиноки: с кем мне обсуждать механику Ланьи и Денни? Мне даже общественным порицанием не утешиться. Кошмар, вероятно, не говорил об этом никогда и ни с кем. На мраморных ступенях «Второго Сити-банка» (сообщает он мне) он велел ей раздеться донага:

– Прям как Малыш, ну. Тут по улицам хоть голяком ходи, это ничё, – и помочиться, а он стоял у нее за спиной, рукой держал за плечо и ловил ее мочу ладонью. – А один раз уложила меня на спину посреди мостовой, – мы вылавливали его воспоминания из сухого марева, и этот случай иллюстрировался обильной жестикуляцией и тряской головы, – голым, слышь, и все ходила и ходила вокруг, все ходила и ходила, большая такая женщина! – (Это последнее он все твердит и твердит, словно ее кружение прокладывало некую отчаянно потребную границу в нашей дикой глуши.) – Ел ее полчаса, клянусь, вот прямо, – он удивленно заозирался, – тут, слышь? Вот прямо тут! Как раз только светало, ее почти не видно…

Отвлекшись от его повествования, я раздумывал о клише, что диктуют поведение кровожадных людей и ныне популярны среди некровожадных: ответь на первый же вызов, иначе заклеймят трусом до последнего дня; готовностью драться заслужишь уважение; побил агрессора – он станет тебе другом. Если кто реально с такими понятиями заявится в гнездо, его там укокошат! (А в мыслях: Фрэнк?) Плечи у Кошмара качались. Кулаки – запястья обтянуты кожаным – подпрыгивали. Он хрипло перечислял:

– Она меня бухлом накачивала, а я ей потом давал отсосать, жопой прижимался к любой, сука, холодной стенке, штаны спускал до колен, бля, а она мне два пальца в жопу совала – не помню, как догадалась, что мне нравится так. – Он вдруг посмотрел на меня, насупился: – Ты как считаешь, я по делу?

– Чего?

– На этой вечерине садовой в гнезде. – Мясистая рука потянулась к свежим шрамам на плече до самого локтя. – Правильно я сделал?

– Леди Дракон – сама себе хозяйка, – сказал я.

Кошмар спросил:

– А ты бы как, если б на тебя такое говно вывалили?

– Я бы, наверно, – сказал я, – голову ей оторвал. А ты ей только руку подпортил на пару недель – вы оба, я считаю, проявили замечательную сдержанность.

– А. – Ладонь, собравшись в кулак, скользнула по груди и в задумчивости помяла костяшками живот.

– Но на меня такое никогда не вываливали, – сказал я. – Во всяком случае, не Леди Дракон пока что. Поэтому вы мне по-прежнему оба по кайфу.

– Ну да, – сказал Кошмар. – Само собой. Понимаю. Но на тебя такое никто и не вывалит. Все думают, ты слишком умный. Думают, с тобой можно поговорить. Может, знаешь, я потому тебе гнездо и отдал.

Тут я удивился.

– Ага, – продолжал он, – я ж говорю: пора мне валить из этого ебанутого припизднутого не города, а…

Сквозь его голос пробились детские голоса: мы шли мимо занавешенных окон Ланьиной школы. Кошмар посмотрел. Дверь приоткрывалась во тьму: смех, малолетние визги и болтовня…

Я шагнул через канализационную решетку на бордюр. Кошмар следом. Я оглянулся: толстая кожа его лба сморщилась от прищура; губы растянулись и раздвинулись над целыми зубами (и одним сломанным).

Я вошел.

На столе над пустыми стульями мерцали и крутились магнитофонные катушки. Мы посмотрели, подождали. Кошмар подле меня лапал и мял лысое плечо, в опустевшей комнате слушая запись шума. Шрамы, цепи и статус, кое-что засунуто подальше, кое-что получено недавно, привычки без коррелятов, все это напихано в большой мешок под названием Кошмар, словно его подвиги и потери дорисовывают узор, выложенный улицами вокруг нас. А в мыслях: может, я этого человека больше и не увижу, если все

* * *

собственными глазами, ибо где-то в городе обитает персонаж, которого зовут «Шкет». Возраст: неопределенный. Расовая принадлежность: то же самое. Настоящее имя: неизвестно. Живет с людьми (чья гипотетическая свирепость уступает только их откровенной лени), над которыми имеет небесспорную власть. Они себя называют скорпионами. Предполагаемый автор книги, широко разошедшейся по всему городу. Поскольку это единственная книга в городе, повсеместность дебатов о ней в текущем сезоне – сомнительное свидетельство славы. Это обстоятельство, а также интригующая фигура автора имеют свойство размывать четкие представления о ценности этой работы. Признаюсь: я заинтригован.

Сегодня я прошелся по кварталу, где у скорпионов, по слухам, гнездо. «Какого сорта улицу они себе выбрали?» В грамматике иного города эта фраза означала бы: на какого сорта улицу их более или менее загнало общество – если учесть их полуизгойский статус, их вопиющие манеры и наряды, а также экономику их антиобщественного положения? Однако в Беллоне те же самые слова подразумевают сложносоставную свободу, выбор в диапазоне от лачуги до особняка – сложносоставную, ибо при таком выборе всякая лачуга и всякий особняк сохраняют некие рудименты нашей невыразимой катастрофы: переход из комнаты в комнату любого дома – странствие оттуда, где две луны отбрасывали на пол двойные тени подоконников, туда, где некогда под исполински разбухшим солнцем вовсе не было никаких теней. Мы тут говорим на своем языке. Быть может, подлинная важность этой стихотворной брошюрки, которую я листал все утро, заключается в том, что, в отличие от газеты, лишь она на этом языке и написана? Если больше не сказано ничего, по умолчанию выходит, что лучше и сказать нельзя. Живя в этой сумятице / скверне, всякий, кто чу́ток к языку, обязан аплодировать. Но найдется ли в этой книженции хоть одна строка, постижимая за чертой города?