Вот что запомнилось мне из последнего разговора с Тэком про Калкинза и праздник:

– Я, Шкет, видел вчера презанятный сон. Не то чтобы меня сильно парит значение – чужие сны я толкую, своими стараюсь просто наслаждаться. Короче, ко мне пришел мелкий черный пацан, лет тринадцати или четырнадцати… Бобби? Ты, по-моему, как-то раз у меня прикорнул, когда он забегал. Во сне он стоял в футболке, и у него было полстояка (а полстояка у Бобби – это вот досюда!). Вдруг смотрю – а по крыше идет Джордж, типа в гости явился. Вошел и увидел нас. И все плакаты на стене – по-моему, хотя я не уверен – тоже на нас смотрели. И лицо у него такое насмешливое – мол, вот чего тебе, значит, надо. И мне стало ужасно стыдно. Да, а суть-то в чем – во сне мы с Бобби секса не планировали. Он хотел мне что-то показать на хую – болячку, что ли. И мне было страшно неловко, будто меня силком заставляют быть кем-то другим. Ну, с моими типическими предпочтениями – в смысле тип, а не представитель – мне бы лучше деревенского парнишку из Джорджии. Правда, Бобби я из койки ни разу не вытурил. Но сон был странный.

Первым делом я подумал: Тэк, мужик вроде очень крупный, стал гораздо меньше. Это потом уже дошло, что у крупного мужика внутри много разных компонентов, в том числе и маленький.

Еще не рассвет. (Настанет ли рассвет?) Только что вернулся из третьего и, надеюсь, последнего набега на «Эмборики». Не хочу даже писать. Но, как водится, напишу. (По крайней мере, сказал он, и слышны ли вам заглавные, Теперь Они От Нас Отстанут. Абсурдно задумчивый комментарий Тарзана [эхо того, что он слышал от меня?]:

– Здесь это проще всего.

Ворон, Жрец, Тарзан и Джек-Потрошитель твердили мне:

– Не бери Перца, слышь!

– Пойдут все, кто хочет пойти, – сказал я.

Впрочем, когда мы уходили, Перец куда-то слинял. Леди Дракон поджидала нас перед домом Тринадцати; в тенях подъезда стоял Малыш, как обычно, с г. ж., рябой и надутый. Продев руку в цепи, Адам сидел на бордюре и безутешно бухтел. Собор, Откровение и Болид и принесли канистры с

Утром проснулся на антресолях в темноте. Услышал стайку машин, прежде чем перекатился к окну и приподнял жалюзи. Солнце веером раскрылось на одеяле. Я слез по лестнице, по столбу, оделся и вышел из дома. Холодно – видно дыхание. Небо, озерно-голубое, к югу распушилось облаками; на севере ясное, как вода. Я дошел до конца квартала. После предрассветного дождя мостовая потемнела по краю. Я перешагнул лужу. На автобусной остановке – восемь утра-то было уже? – стоял человек в клетчатой куртке, с черным эмалированным обеденным лотком; две женщины с меховыми воротниками; мужчина в серой шляпе, с газетой под мышкой; женщина в красных туфлях на больших квадратных каблуках. На той стороне длинноволосый пацан в армейской куртке стопил машины, катившие вверх по склону. Он мне улыбнулся, поймал мой взгляд. Я думал, это потому, что я вышел в одном сапоге, но он хотел показать мне что-то в небе, не привлекая внимания людей на остановке. Я посмотрел сквозь троллейбусные провода. Белые облака повисли за домами в центре; разломанные медовые соты окон истекали медью рассветного солнца. Градусов двадцать пять напыленной в небе дуги – бледная краснота, зелень, фиолет радуги. Я снова посмотрел на пацана, но возле него, поблескивая, уже тормозил «бьюик» семьдесят пятого, и пацан садился о господи о боже мой умоляю ой умоляю не могу умоляю не надо