ближайшем рассмотрении едва ли Шолохов выглядит правым: он требовал наказания людей, не совершивших, по сути, никакого преступления. При иных обстоятельствах его могли бы точно так же раздавить за «Тихий Дон», – скажем, если бы в давнем противостоянии со Сталиным победила группа Сырцова. Но перспектива выправляет эту картину, – и озирающие руины советского проекта поколения могут смотреть на шолоховскую речь иными глазами.

…Однако засадный полк прогрессивной интеллигенции уже не простит ему ничего.

Голосом этой части интеллигенции стала не раз упоминавшаяся здесь дочь Корнея Чуковского – писатель Лидия Чуковская.

25 мая 1966 года она написала открытое письмо Шолохову, направив его в правление Союза писателей и редакции главных советских газет.

«За всё многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил бы сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок», – писала она, что в пафосе своём было верным, но по сути нелепым: рождённая в 1907 году, она отлично должна была помнить бесчисленные расстрельные письма своих коллег по ремеслу.

«Настойчивые попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы советского законодательства, успешность этих попыток – самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последнее десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять?» – писала она.

«Именно в “памятные двадцатые годы”, то есть с 1917-го по 1922-й, когда бушевала гражданская война и судили по “правосознанию”, Алексей Максимович Горький употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок», – ставила на вид Чуковская Шолохову, едва ли зная, что он вызволил из тюрем и ссылок людей больше, чем, пожалуй, все вместе взятые заступники Синявского и Даниэля.

«Вдумайтесь в значение русской литературы, – наставляла она Шолохова. – Книги, созданные великими русскими писателями, учили и учат людей не упрощённо, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется, главным образом, очеловечивающий смысл русской литературы. Вспомните книгу Фёдора Достоевского о каторге – “Записки из Мёртвого дома”, книгу Льва Толстого о тюрьме – “Воскресение”».

«Вспомните, наконец, “Тихий Дон”: с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных сдвигов, происходивших в стране, мельчайших движений потрясённой человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемым его героями!»

«Писателя, как и всякого советского гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок – только не за его книги. Литература уголовному суду неподсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря. Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы, в самом деле, поднялись на трибуну как представитель советской литературы.

Но Вы держали речь как отступник её. Ваша позорная речь не будет забыта историей. А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию».

Она знала, в какое место била.

В самое больное.

* * *

Мучительная ирония судьбы заключалась разве что в том, что Синявский, доживший до демократических реформ в России, неожиданно займёт антилиберальную позицию и разругается со многими из тех, кто его тридцать лет назад защищал.

Даниэль умрёт чуть раньше, но успеет поставить в стихах не менее жёсткий, чем шолоховская речь, диагноз вчерашним своим соратникам: «И, в меру биты, вдоволь сыты,/ Мы так рвались в бескровный бой! / О, либералы – фавориты / Эпохи каждой и любой…/ И вновь тоскуем по России / Пастеризованной тоской, / О, либералы – паразиты / На гноище беды людской».

И хотя общие черты своих непримиримых оппонентов Шолохов разглядел вполне точно – едва задумываешься о конкретном Синявском и конкретном Даниэле, невольно думаешь: своя своих не познаша.

При иных обстоятельствах они, все трое, оказались бы не с разных сторон – а с одной.

Как сложен и мучителен выбор этой самой стороны в России!

Но в любом случае, шолоховская позиция – при всей её уязвимости – имела ещё одну, характерную именно для него черту: она была привычно бесстрашной. Он предвидел, что подобное поведение ему не простят слишком многие. Но всё это его словно и не волновало вовсе. Думайте, что хотите: я знаю свою правоту наверняка.

Так или иначе, шолоховскую позицию поддержали все советские динозавры – Симонов, Тихонов, Федин, Сурков, Михалков, – но сделали это по возможности мягче, не столь заметно и дерзко.

Ярче прочих выступил шолоховский любимец – одарённый писатель Всеволод Кочетов. У него, впрочем, были свои личные счёты: Синявский в своих произведениях «Суд идёт» и «Любимов», опубликованных за рубежом, над Кочетовым издевался.

Едва ли советские граждане заметили случившееся тогда. Но советская литература в тот год окончательно треснула пополам, и, хотя осколков никто не увидел, эти части не склеятся больше никогда.

Шолохов твёрдо вписал своё имя в число литераторов, табуированных для прогрессивного литературного круга. Выказывать к нему жестокое пренебрежение – собираясь в своём кругу на прокуренных кухнях, – становилось правилом хорошего тона. Самые смелые представители либеральной фронды отныне будут пытаться уязвить его вслух – если не назвав по имени, то хотя бы жирно намекнув.

В поэме Евгения Евтушенко «Под кожей статуи Свободы», за которую он взялся по следам процесса, будет написано: «Когда-то я любил одного писателя. Его ранние книги были наполнены такими неповторимыми запахами земли, что казалось, будто все страницы переложены горьковатой серебристой полынью туманных долин. Но его провинциальное чванство перед слабыми и заискивание перед сильными мира сего, наконец доведённое до прямых призывов к убийству, убило для меня запахи его ранних книг».

Этому поколению уже не будут свойственны прежние, можно сказать – фронтовые – представления об иерархиях и чести, какие имелись, скажем, у Симонова. Сентиментальный, манерный пафос, возведённый в основной приём – и необычайная безответственность жеста: вот черты наиболее видных из тех, кто приходил на смену. Избалованные стадионной любовью «шестидесятники», не пережившие и десятую, а то и сотую долю прожитого Шолоховым и его поколением, выберут мерой весов себя. Позволят себе выставлять оценки тем, на кого должны были смотреть снизу вверх, намертво запечатав рты, полные трескучих речей.

Евтушенко, между прочим, бывал у Шолохова в гостях, но, редкий случай, без приглашения. Когда в те самые 1960-е возникла угроза исключения его из Союза писателей, он безошибочно выбрал себе заступника. Уговорив первого секретаря Вёшенского райкома Петра Маяцкого сопроводить