* * *

Я представляю себе всю глубину отчаяния лейтенанта Басалаго, если бы он тогда, лежа на снегу, вдруг узнал правду.

Эта правда была такая: ледокол «Минин», когда Басалаго арестовали рабочие, еще не ушел из Архангельска. Под напором пара в котлах он был уже готов вломиться в ледяные толщи фарватера.

Растеплело. Посыпало мягким снежком набережные и пристани. Сиреневая мгла зимнего вечера надвинулась на город, и золотым огнем вспыхнули окна, глядящие на Двину, задымленную кораблями.

Очевидец пишет:

«Какая-то тревога нависла над городом… Гремят лебедки, слышны слова команды, сверкают огни бортовых прожекторов. К пристани то и дело подъезжают автомобили и высаживают самую разнообразную, но хорошо одетую публику. Тут и офицеры в британском обмундировании, и нарядные дамы в мехах, и дети, и какие-то упитанные штатские в дорогих шубах и зимних пальто. У всех на руках — дорожные чемоданы, корзины и баулы».

Шла посадка. Эвакуацией руководил британский подданный Томсон (он же Георгий Ермолаевич Чаплин). Раненых не брали.

Каждый, ступив на трап, тщательно проверялся по спискам, после чего, получив ключ от каюты, вычеркивался из списка.

— Кажется, все! — заметал Чаплин-Томсон. — Даже больше, чем надо. Кое-кто проскочил за деньги, но эта вина не моя, а — ледокольной команды. Не явился на борт еще генерал Миллер, оставить которого здесь было бы просто смешно. И… куда-то пропал американский гражданин Мишель Басалаго, черт бы побрал этого Мишку!

— Американцы всегда опаздывают, — заметили кавторангу с ядом. — Вы же знаете, что их никогда не дождешься…

На автомобилях, на пролетках, на ломовых извозчиках, на мотоциклах, пешком или бегом, с вещами или без оных, — все стремятся к набережной. Как ни пытались засекретить свое бегство, весть об этом все-таки прорвалась наружу и поселила в сердцах многих отчаяние, близкое к ужасу. Скоро пристань перед ледоколом оказалась забитой людьми, которые требовали:

— Откройте трюмы… Не надо кают — мы согласны в трюмах!

Чаплин-Томсон тихо велел командиру ледокола:

— Разверните пулеметы на берег. Держите их на прицеле…

Тогда офицеры — те, которых бросали сейчас на произвол судьбы в Архангельске, — куда-то сбегали и приволокли на своих плечах пулеметы. Тонконогие «кольты» и «льюисы» выстроились на берегу, уставившись рыльцами на ледокол… Обстановка накалена была до предела, так и жди, как бы не полоснули затяжной!

— Где же Миллер? — бесился Чаплин. — Он губит сам себя…

Среди белогвардейских офицеров уже замелькали красные бантики в петлицах пальто рабочих. Рабочие вооружены тоже, — это видно хотя бы по тому, как они держат руки в карманах, посматривая на ледокол — с ненавистью. Вдалеке дымит «Ярославна», до самого днища утисканная беглецами и тоже готовая сорваться в путь — по фарватеру, который пробьет во льдах «Кузьма Минин». А еще дальше вовсю дымят, набирая пары, «Сусанин» и «Канада» (ледоколы, вооруженные артиллерией, но настроенные большевистски)…

— Дело плохо! — определил обстановку Чаплин-Томсон.

И вдруг лязгом рвануло с Троицкого проспекта. В окружении двух танков и верных преторианцев-датчан, составлявших личный конвой генерала Миллера, показался автомобиль его превосходительства.

Евгений Карлович продирался через толпу офицеров и на все требования отвечал только одно:

— Я здесь никто… частное лицо, не больше. За меня полковник Констанди… Каютами я не ведаю — Чаплин, только он!

Напротив имени Миллера тоже проставлена жирная птичка.

— Можно отходить. Ваша каюта возле мидель-шпангоута, как вы того и желали. Там вас меньше будет трясти во льдах…

«Минин» берет «Ярославну» на буксир. Тут лукавый попугал Евгения Карловича на прощание с Россией, — наверное, вспомнился ему энергичный Роулиссон, и тень этого союзного генерала от эвакуации снова завитала над мачтами и крышами Архангельска.

— Ну-ка, — сказал Миллер, — отстучите на «Сусанина» и на «Канаду», чтобы пристраивались в кильватер. Нечего им тут оставаться с большевиками. Корабли хорошие, еще пригодятся на черный день…

Не получив ответа, Миллер велел распушить их снарядами.

Стреляли — здорово, сразу видать мастеров своего дела.

Целились по ледоколам, а попали прямо в пристань.

Так и врезали по пристани, где толпились офицеры Миллера!

Со второго залпа разнесли по кирпичику жилые дома вдоль набережной… Крики, дым, кровь на снегу! Возле причального кнехта ползал раненый в живот поручик; между красных его пальцев студенисто и противно просачивались кишки.

— Какой я дурак, — говорил он, — ну какой же я дурак… Зачем мне все это? Господа, ради чего мы сражались? Они же нас, они нас… меня, меня! Отомстите!

Констанди тоже был на причале, провожая уходящих.

— Теперь, — сказал он, увидев раненых, — давайте, господа, покажем им, как надо стрелять точно…

И офицеры («мои доблестные товарищи», как называл их Миллер в приказах) показали Миллеру, как надо стрелять. Веером прошлись очереди над Двиною, коснулись палуб «Минина» и «Ярославны», — с мостика кораблей смело все командование.

Полковник Констанди распорядился:

— Бегите кто-нибудь на «Канаду» и передайте команде, чтобы они даром времени не теряли. Скажите, что я прошу их следовать вдогонку за Миллером и вступить с ним в бой!

Тяжело сотрясая речные льды, пасмурно и мрачно, протекла черным бортом «Канада». Но еще до боя с нею Миллеру пришлось пережитьв немало трудных минут… Едва «Минин» вломился в заторы льда за Соломбалой, как его стали обстреливать рабочие. Теперь положение было просто аховое: с одного берега по ним палили рабочие предместья, а с другого — поливали огнем свои же офицеры.

Артиллерийская дуэль закончилась тем, что «Канада», более слабо вооруженная, отошла. Сизая мгла сомкнулась над черной водой, в которой плавали рыхлые куски битого дробленого льда.

Ушли…

А фронт, стоявший против Шестой армии большевиков, побежал.

Бежали лесами — на запад, в Финляндию, в Европу, на Мурман.

Над растерянными профсоюзами Архангельска выросла фигура полковника генштаба Сергея Петровича Констанди…

Очевидец свидетельствует:

«В домах Троицкого проспекта и благоустроенных домах Немецкой слободы в эти дни царили страх, молчание, тишина. Еще недавно сияющие огнями, ликующие и оживленные, они теперь словно вымерли. Шторы на окнах были задернуты наглухо, и жуткое молчание царило в затихших комнатах. Но зато в небольших домишках и бараках лесопильных заводов и бедных районах города гремели революционные песни…»

Итак, дело за Шестой армией…