— Этого бы никогда не случилось! — побледнев, воскликнула Аврелия.

— О, ты предпочитаешь третий исход! В таком случае я, покорный и раздавленный, лежал бы под ногами сумасшедшего народного трибуна и выжившего из ума старика! Позволить Гаю Марию сделать со мной то, что он сделал с Метеллом Нумидийским, позволить ему использовать плебс, чтобы отнять у меня командование? А ведь когда он проделал это с Метеллом Нумидийским, тот не был консулом! Но я был старшим консулом, Аврелия! Никто не смеет отобрать у старшего консула командование, пока он в должности. Никто!

— Да, я поняла тебя, — сказала она, и щеки ее порозовели, а глаза наполнились слезами. — Но они никогда не простят тебя, Луций Корнелий, ведь ты повел армию на Рим.

— О, во имя всех богов, не плачь! — Сулла застонал. — Я никогда не видел тебя плачущей! Никогда, даже на похоронах моего мальчика! Если ты не плакала из-за него, то не должна плакать из-за Рима!

Ее голова была опущена, слезы не текли по щекам, а капали на колени, и солнечные блики сверкали на ее мокрых черных ресницах.

— Когда я слишком взволнована, то не могу плакать. — Она всхлипнула и вытерла нос внешней стороной ладони.

— Я не верю этому, — пробормотал он, тяжело и страстно.

Аврелия подняла голову, и слезы побежали по ее щекам.

— Я плачу не из-за Рима, — хрипло сказала она и еще раз вытерла нос. — Я плачу из-за тебя.

Сулла поднялся с ложа, дал Аврелии свой носовой платок и встал сзади, обнимая ее одной рукой за плечи. Лучше, чтобы она не видела его лица.

— Я навеки полюбил тебя за это, — молвил он и, протянув ладонь к ее лицу, поймал несколько слезинок, слетевших с ресниц, затем поднес ладонь ко рту и слизнул их. — Это Фортуна. Мое консульство было тяжелейшим, никто до меня не имел такого. И жизнь моя была такой же тяжелой. Я — не тот человек, которого можно заставить сдаться. Меня мало беспокоит, каким путем я добьюсь победы. Эта гонка будет продолжаться до тех пор, пока я жив. — Сулла слегка встряхнул Аврелию за плечи. — Я забрал твои слезы себе. Однажды я выбросил в клоаку огромный изумруд, потому что он не имел для меня никакой ценности. Но я никогда не потеряю твои слезы…

Он покинул дом Аврелии, испытывая огромный душевный подъем. Все слезы, которые роняли над ним другие женщины, были рабскими, поскольку те рыдали из-за своих собственных разбитых сердец. А сейчас женщина, которая никогда не плакала, заплакала из-за него.

* * *

Возможно, другой человек смягчился бы, пересмотрел бы все заново, но только не Сулла. К тому времени, когда он добрался до дома, — а это была длинная дорога, — его экзальтация прошла, спряталась в подсознание. Он с большим удовольствием пообедал с Далматикой, взял ее в постель и занялся с ней любовью. Затем он проспал свои обычные десять часов обычным сном без сновидений, проснулся и встал, не потревожив жену, взял несколько хрустящих, свежих, только что испеченных хлебцев и кусок сыра, прошел в свой рабочий кабинет и, пока ел, задумчиво глядел на ящик, по форме напоминавший один из его родовых храмов. Этот ящик стоял на дальнем конце стола; внутри него лежала голова Публия Сульпиция Руфа.

Остальные осужденные бежали. Только Сулла и некоторые из его коллег знали, что никто и не предпринимал серьезных попыток схватить их. И лишь Сульпиция требовалось изловить во что бы то ни стало.

Переправа на лодке через Тибр была хитростью. Затем Сульпиций пересек Тибр снова; он миновал Остию и прибыл в маленький портовый городок Лаврент, находившийся несколькими милями ниже по течению. Здесь беглец пытался нанять корабль и здесь же, с помощью одного из своих слуг, сошел на берег. Наемники Суллы убили Сульпиция на месте; но, зная, что лучше не спрашивать у Суллы денег, пока нет представленных доказательств, отрезали Сульпицию голову, положили ее в водонепроницаемый ящик и доставили в Рим, в дом Суллы. И только тогда им было заплачено. А Сулла получил голову своего врага, еще достаточно свежую, поскольку она рассталась с плечами своего хозяина всего два дня назад.

Перед своим отъездом из Рима, на второй день января, Сулла пригласил Цинну на Форум. Там возвышалось прибитое скобой к стене трибуны копье с головой Сульпиция. Сулла грубо схватил Цинну за руку.

— Смотри хорошенько, — сказал он, — и запомни то, что ты видишь. Запомни выражение на этом лице. Они сказали, что, когда отрубали голову, его глаза все еще смотрели. Если ты не поймешь, что все это осталось в прошлом, то получишь это в будущем. Вот человек, который видел, как его голова упала в грязь. О, запомни все хорошенько, Луций Цинна. Я не намерен погибнуть на Востоке. Я обязательно вернусь в Рим. Если ты посмеешь отменить те лекарства, которые я прописал Риму, чтобы вылечить его от болезни, ты тоже увидишь, как свалится твоя голова.

Ответом на слова Суллы был презрительный взгляд. Но Цинна мог и вовсе не утруждать себя ответом. Едва закончив говорить, Сулла повернул своего мула и, не оглядываясь пустился рысью с Римского Форума. Его широкополый головной убор высился на голове, как царская тиара. Но Цинна видел совсем другое, его мысленному взору представлялась Немезида. Затем он обернулся, чтобы еще раз взглянуть на отрубленную голову. Ее глаза были широко раскрыты, челюсть провисла. Внизу никого не было, и если попытаться забрать ее сейчас, никто не увидит.

— Нет, — произнес вслух Цинна, — оставайся здесь. Пусть весь Рим видит, как далеко может зайти человек, который ввел сюда войска.

* * *

В Капуе Сулла посовещался с Лукуллом и вплотную занялся отправкой своих солдат в Брундизий. У него появилось оригинальное намерение перевезти их морем из Тарента, но затем он выяснил, что не обладает необходимым числом транспортных кораблей, и отказался от этой идеи.

— Ты отправишься первым, взяв с собой всю кавалерию и два легиона из пяти, — говорил Сулла Лукуллу. — Я последую за тобой с тремя другими легионами. Однако не ищи меня на другой стороне Ионического моря. Как только ты высадишься в Элатрии или Бухетии, отправляйся в Додону. Обдирай каждый храм в Эпире или Акарнании — они не принесут тебе богатой добычи, но я предполагаю, что они все же достаточно богаты. Жаль, что скордиски ограбили Додону совсем недавно. Тем не менее никогда не забывай, что греческие и эпирские жрецы себе на уме, Луций Лициний. Вполне вероятно, что Додона ухитрилась припрятать от варваров многие свои сокровища.

— Им не удастся ничего спрятать от меня, — самодовольно улыбнулся Лукулл.

— Отлично! Отправь своих людей по суше в Дельфы. Делай свое дело. Пока я не прибуду к тебе, это твой театр военных действий.

— А что собираешься делать ты, Луций Корнелий? — спросил Лукулл.

— Ждать в Брундизий возвращения твоего транспорта. А до этого я буду сидеть в Капуе, чтобы убедиться, что в Риме все спокойно. Я не верю ни Цинне, ни Серторию.

Поскольку три тысячи лошадей и тысячу мулов было не очень удобно держать в окрестностях Капуи, Лукулл выступил в Брундизий в середине января, хотя еще стояла зима. И Сулла, и Лукулл сомневались, что последнему удастся переправиться морем раньше марта или даже начала апреля. Несмотря на срочную необходимость покинуть Капую, Сулла все еще колебался: сообщения из Рима не слишком обнадеживали. Во-первых, он узнал о том, что народный трибун Марк Вергилий выступил с трибуны Форума перед толпой с многозначительной речью, избегая, однако, нарушения законов Суллы и не призывая к этому собравшихся. Но он выдвинул требование, чтобы Сулла — который уже больше не являлся консулом — был лишен империя и доставлен в Рим, если потребуется, силой, для того, чтобы держать ответ по обвинению в измене за убийство Сульпиция и незаконное преследование Гая Мария, а также восемнадцати остальных все еще бывших на свободе.