— А ты будешь просто смотреть?

— А тебе нужно мое вмешательство? — хотел спросить с тем же вызовом, с каким спросила она, но вовремя удержался и вложил в тон учтивость.

— Нет. — Она моргнула; плечи опустились, спина выпрямилась. — Нет, не нужно. Я просто… — Оставив ложку в каше, почесала щеку. — Я давно не направляла кинжал против кого-то. О Ксанджах тоже не вспоминала.

Я пожал плечами.

— Ничего. Я готов напомнить все, что ты забыла. Да и я научился кое-чему новому против васовергов.

— Против них есть что-то действенное? — удивилась она.

— Подлый прием, — я улыбнулся. — Говорят, стыдно его использовать.

— Пусть стыдят кого-нибудь другого! — Она фыркнула и закатила глаза. — У них ни совести, ни жалости! Как угрожать на цепь посадить и заставлять рожать, как скотину, — так это не стыдно. А как…

Я рассмеялся. Решил сказать ей, что уладил вопрос с Дароком и что горжусь ею.

— Аня, — обратился и, продолжая улыбаться, замолк…

Замолкла и она.

Несколько мгновений сидели в тишине неподвижно. Я слушал отголоски ее имени в голове и вспоминал минуты нашего расставания в сокровищнице. Тогда я знал, как сделать ей больнее. И сделал.

Аня посмотрела на меня, и я стушевался под чувством вины. Стоит попросить прощения? И что изменят слова? Глядя в ее глаза, видел, как они наполняются слезами. Я всегда знал, как сделать ей больнее. Почему всякий раз не знаю, как унять ее боль? У Волтуара бы получилось, а я ни на что не годен.

— Аня, я…

Она выронила миску. Ахнула и бросилась на корточки. Попыталась собрать кашу с земли, и даже собрала, зачерпывая ее с землей и лесным мусором. Нахмурилась, глядя внутрь миски, будто не осознавала, почему там грязь. Медленно опустила ее в траву и поднялась. Отошла от костра, оглядывая поляну. Быстро повернулась ко мне спиной, словно прятала что-то. И показательно сцепив руки за спиной, только подчеркнула, что ей есть что скрывать.

Я ждал, не двигаясь, молча. Вскоре она шмыгнула носом, и сердце в груди сжалось сильнее. Ненависть к себе возросла.

— Прости! — пискнула Аня, наконец сдаваясь перед слабостью. Не поворачиваясь ко мне, расцепила руки и принялась вытирать щеки. — Я так давно не плакала! Ты тут ни при чем, чесслово! Просто… Ух! Ты мне столько вестей принес! Вот они и зацепили за душу.

Рассмеялась тихо. И тут же всхлипнула. Я зажмурился крепко, понимая, что устал ждать. Устал беречь ее, не прикасаясь к ней. Привстав, взял ее за руку и потянул к себе. Она дернулась, собираясь отскочить, но я крепче стиснул ладонь. Понимал ее чувства, разделял их, как и понимал, что кто-то из нас должен переступить барьеры в виде многочисленных сомнений и страхов. Я больше не мог ждать, когда она справится самостоятельно. И у меня больше не было сил преодолевать барьеры между нами в одиночку. Я тихо попросил:

— Хватит, Аня. Хватит.

Она смотрела на наши сцепленные руки так же, как смотрела когда-то давно в обители викхартов. Тогда она была пьяна. Теперь пьяны мы были оба. Прикосновение к ней дарили тепло, и оно разливалось по всему телу, принося с собой умиротворение. Все правильно. Все так, как должно быть. Я притянул ее к себе, и она послушно преодолела разделяющие нас шаги. Словно чужая, села мне на колени и уставилась на грудь. Чувствуя дрожь во всем теле, погладил ее по волосам. Мягкие, гладкие. Прижался подбородком к виску с распухшей венкой и вдохнул аромат трав. Скривился, когда Аня прижалась ко мне и разрыдалась. Слушая всхлипы и плач, стал качаться с ней на руках и тихо повторял ее имя:

— Аня, Анютка, Анечка…

Ее лиертахон метался по поляне, пытаясь разобраться в случившемся. Устав бегать вокруг нас, лег напротив на живот и с тихим воркованием внимательно следил за нами. Я продолжал гладить Аню и после того, как она перестала плакать. Перебирал ее волосы, слушая дыхание и обдумывая, что сказать ей, чтобы не ранить. В какой-то миг ощутил, как она выпустила воротник моей куртки, который сжимала до скрипа. Ее рука сползла по моей груди и ослабла. Я тихо позвал:

— Аня.

Она не шелохнулась. Осторожно отстранил ее от себя и увидел закрытые глаза, безмятежное лицо и блестящие от слез подбородок и губы. Аня спала… Стараясь не потревожить ее сон, пересел вместе с ней на плащ. Дотянулся до ее плаща, накрыл нас и устроился удобнее. Удерживая ее в объятиях — беззащитную, всецело доверяющую мне, — понял, что всегда желал именно этого. Этой возможности чувствовать ее в своих руках. Чувствовать своей. 

В жизни я повидала немало снов. Бывали добрые, бывали злые. Иногда кошмары мучили даже наяву. Это когда бегаешь по лесу, не различая ничего вокруг и портя свою одежду и нервы друзьям. Наверное, пришло время посмотреть добрые сны, которые способны мучить наяву не хуже злых. «Когнитивный диссонанс!» — дружно закричали бы всезнайки на Земле. «Любовь» — с сочувствующей улыбкой сказала бы Елрех. И с ней не поспоришь. С любовью вообще спорить бессмысленно. Я пробовала, и, даже побеждая, чувствовала себя проигравшей.

Вероятнее всего, я пришла на рассвете домой и после всех переживаний забылась крепким сном. Настолько крепким, что он показался реальностью. Кейел снился мне часто. Обычно мучил — к этому я привыкла. И к тому, что Вольный в поисках мести мог жестоко убить, и к тому, что устраивал назидательную порку, и к Лери в его объятиях, и к знакомству с его сыном. Но к его утешениям привыкать не приходилось. Удивляло и предложение пойти с ним. В поход ли, в очередную ли сокровищницу, в пекло… Есть ли разница? Куда бы мы ни пошли, отовсюду выберемся.

В какой-то миг я даже поверила, что не сплю. Очень рано поверила… Так все было реально: ветер, запахи, вкусы, голоса — жизнь вокруг. Потом этот дурацкий разговор после заката! Стоило портить сон глупыми расспросами? Вдруг больше такой не приснится.

Но какие же теплые и реальные были объятия!

И, пожалуй, они были последними самыми яркими и реалистичными в этом длинном прекрасном сновидении. Потом я послушалась Кейела и прекратила плакать. И мы долго говорили о нас: о том, как взаимно скучали, как вечерами вспоминали что-то из совместной жизни. И Кейел признался мне в любви… «Аня, я люблю тебя. Очень сильно люблю» — произнес он. И я поняла — это сон. Самый прекрасный кошмар, который я когда-либо видела. И ужасное в нем даже не ненатуральность Кейела, ведь он бы никогда не признался в любви легко и непринужденно. И не то, что на мое тихое: «Ты врешь. Ты существуешь только в моем сне», — он кивнул и сказал, что сожалеет. Самое ужасное, что я чувствовала что совсем скоро проснусь. Рассвет окрашивал лесную поляну розовым цветом, а в груди Кейела, где должно быть мое сердце, набирал силу белый свет. Он рос, даря тепло и отбирая сказку. Кейел улыбался мне с нежностью, с которой никогда не улыбался наяву. А я поджимала губы, чувствуя обиду от невозможности спасти сон. Свет рос и рос, поглощая его.