«Не волнуйся, сын мой, — сказал Мограбин, — это пустяк».

Злодей неверно истолковал мой возглас, приписав его моей впечатлительности, хотя, скорее всего, просто сделал вид, что тронут.

«Ничего страшного, — снова заверил меня колдун, — я никогда не выхожу из дома, не взяв на всякий случай особой мази».

Поблизости была куча земли, заросшая травой, на которую можно было присесть. Мограбин расположился на ней, разулся и достал из кармана две маленькие склянки: в одной был раствор для промывания ран, в другой — лечебная мазь.

При виде крови, что залила его ногу, я подумал: «Он такой же человек, как и я. Колючка может ранить его, а копье убить».

Перед моими глазами возникла, будто живая, картина первой пытки, которой он подверг меня, я вспомнил, как он был страшен и отвратителен, как осыпал меня ударами, бранью и издевками.

«Ему хочется, чтобы я верил, будто он мой отец, — думал я, — он осыпает меня то бурными ласками, то, если я не слушаюсь, чудовищными угрозами. Кончится тем, что его Астарот уничтожит меня. Пусть будет так, но колдун ему в этом не поможет, потому что я убью его, он не успеет воспользоваться целебной мазью».

Мограбин наклонился, повернувшись ко мне спиной, я прицелился и вонзил копье ему промеж лопаток. Он упал ничком, носом в землю.

Мне некогда было думать, какие действия предпринять, когда я останусь один. В ту минуту я был обуреваем страхом последствий для себя, если злодей сможет подняться. Ведь тогда, без сомнения, он жестоко расправится со мною. Я устремился к нему, желая прикончить, но поскользнулся на мокрой траве. Я упал и не успел и глазом моргнуть, как мои руки и ноги были уже связаны. Мограбин высился надо мною, лик его был ужасен. Вы знаете, как он грозен, когда не скрывает своей злобы.

«Подлый убийца! — взревел он. — Ты поднял руку даже на отца! Я разоблачил тебя и сотру с лица земли!»

Меня охватил такой ужас, что я уже не обращал внимания на оскорбительные насмешки, которыми он осыпал меня и моих родных. Мучитель не пощадил даже моего деда-дровосека и признался, что это его стараниями семья моей матери разбогатела.

Мограбин притащил меня на свое жуткое кладбище, и я даже не догадываюсь, сколько времени там прожил, если, конечно, бесконечные мучения между явью и сном можно назвать жизнью.

ЧАРОДЕЙ,

или РАССКАЗ О МОГРАБИНЕ

Продолжение

Пять царевичей с неослабевающим вниманием слушали Бади ад-Дина, а когда он умолк, все повернулись в сторону того, кто еще не успел рассказать о себе. И Шахид ад-Дин почел своим долгом не заставлять их ждать понапрасну.

РАССКАЗ ДАМАССКОГО ЦАРЕВИЧА ШАХИД АД-ДИНА{333}

Начало

— О, братья мои, — сказал он, — бедные, благородные товарищи по несчастью! Сколько чувств пробудили вы в моей душе! Как много я понял, какой свет вы пролили на мои собственные злоключения!

Теперь мне открылось то, что прежде казалось непостижимым, и во многих из тех, с кем мне пришлось столкнуться, я узнал злодея, который ловко подстроил и вашу погибель. Отныне, в каком бы облике он ни предстал на пути к своим преступным целям, я буду называть Мограбина только его настоящим гнусным именем.

Чтобы не запутаться в разрозненных на первый взгляд событиях, которые на самом деле тесно взаимосвязаны, я последую примеру тартарского царевича и начну издалека.

Моя мать в четырнадцать лет лишилась своей матери, которой в ту пору было всего тридцать пять, и осталась на руках у своей бабушки, женщины в летах, которую я ласково называл бабулей. Долгое время она заботилась обо мне, я считал, что многим ей обязан, но, поразмыслив над вашими рассказами, вижу, что именно из-за прабабки на меня обрушились все мои беды. В то же время я понял, что винить ее нельзя, она просто глубоко заблуждалась и на свой счет, и на мой.

Хочу описать вам ту, кого я называл бабулей, однако теперь благодаря вам я вижу ее в истинном свете и понимаю, что она, к несчастью для меня и моей семьи, была слепым орудием в руках Мограбина. И дабы не ввести вас в заблуждение относительно нее и меня, я постараюсь рассказать всё, что сохранилось в моей памяти.

Ее звали Хамене, и она была вдовой. Муж ее, дамасский торговец, рано скончался, оставив одну-единственную малолетнюю дочь.

Помню, мальчик, служивший при дворе моего деда и пользовавшийся его расположением, сказал мне как-то раз: «Остерегайся своей прабабки, не то помрешь от ее набожности, как муж ее и зять».

Несомненно, мальчик-слуга слышал что-то подобное во дворце, поскольку моя бабуля и в самом деле была столь набожной, что ее стали звать то Святой Хамене, то Дамасской святой.

Она носила самое большое и толстое покрывало{334} во всем Дамаске, однако ее невозможно было спутать с другими женщинами из-за черных одеяний, высокого роста, горделивой осанки и стройной, несмотря на возраст, фигуры. Кроме того, она никогда не расставалась с Кораном и четками[87]{335} из огромных, размером с яйцо, бусин.

Хамене надевала траурное платье и присоединялась ко всем похоронным процессиям, знакомилась с семьей покойного и выказывала такую скорбь, что горе его родных не шло с ней ни в какое сравнение. Дошло до того, что, дабы описать печаль и страдания женщины, потерявшей мужа, говорили: «Она оплакивает его, как наша святая».

Однажды, когда моя бабуля стенала из-за умершего кади, которого все ненавидели, я спросил ее:

«Почему ты плачешь из-за такого плохого человека?»

«Как раз потому, — отвечала Хамене, — что он был плохим. По хорошим и добрым я не пролью и слезинки, но, пойми, мужчины наши не стоят и ломаного гроша, а женщины и того хуже. Они умирают, словно свиньи, по уши в грязи, ангел смерти приходит за ними и уводит туда, откуда Мухаммад не сможет их забрать. И как тут не плакать? Больше всех, — продолжала она, — достойны жалости злодеи. Ах! Как они нуждаются в том, чтобы хоть кто-нибудь помолился у их могил и отогнал невидимых для наших глаз адских птиц, которые рвут на части их сердца и утробу!»

Всей душой веря в то, что мертвым нужны ее молитвы, бабуля не ложилась спать, не побродив по кладбищам и не исполнив, как