Читая газеты, Гитля проклинала глупость политиков, и ее седая голова скрывалась за облаком дыма от турецкой трубки, которую она курила до самого конца.

Гитля теперь все больше лежит на диване, отказывается перебраться в постель. Ашер увеличивает дозы лауданума[221] и скрупулезно и внимательно наблюдает за происходящим. Наблюдение, холодное и беспристрастное, приносит ему облегчение и защищает от отчаяния. Например, за несколько дней до смерти кожа Гитли становится плотной, жесткой и матовой, иначе отражает дневной свет. Это меняет черты лица – они заостряются. На кончике носа появляется продолговатое углубление. Ашер видит это в понедельник вечером, при свечах, когда Гитля, хоть и очень слаба, садится, чтобы разобрать свои бумаги. Она достает из ящиков все, что там скопилось: письма отцу во Львов, написанные на древнееврейском, статьи, рисунки, проекты. Раскладывает на стопки и убирает в мягкие бумажные папки. То и дело о чем-то спрашивает Ашера, но он не в состоянии сосредоточиться. Ашер уже заметил эту борозду, и его охватил страх. Она знает, что умрет, думает он в ужасе, знает, что ее болезнь неизлечима и ничего уже нельзя сделать. Но не ожидает смерти, это нечто абсолютно иное. Гитля знает это головой, умеет выразить словами, написать, но в сущности ее тело – зверь, которым оно является, – ничуть в это не верит.

В этом смысле смерти действительно нет, считает Ашер, никто не описал ее опыт. Она всегда чья-то, чужая. Бояться ее нечего, потому что мы боимся чего-то другого, не того, что есть на самом деле. Мы боимся некой вымышленной смерти (или Смерти), являющейся плодом нашего воображения, клубком мыслей, историй, ритуалов. Это скрепленная договором печаль, согласованная цезура, упорядочивающая человеческую жизнь.

Поэтому когда Ашер видит борозду на носу Гитли и этот странный цвет кожи, он понимает, что время пришло. Во вторник утром Гитля просит мужа помочь ей одеться, просит именно его, а не Софию, служанку. Ашер зашнуровывает платье. Гитля садится за стол, но не ест, потом возвращается в постель, и Ашер это платье с нее снимает. С трудом вытаскивает крючки из петель – пальцы у него огрубевшие и робкие. Ему кажется, что он разворачивает драгоценный, хрупкий предмет – какую-нибудь китайскую вазу, тонкий хрустальный бокал, фарфоровую фигурку, собираясь убрать ее на место: эта вещь больше не будет использоваться. Гитля все терпит, слабым голосом умоляет позволить ей написать короткое письмо Самуилу. Велит подать бумагу, но у нее нет сил писать, поэтому она лишь диктует несколько слов, потом, после лауданума, погружается в дрему и не реагирует, когда Ашер останавливается. Она позволяет (но только Ашеру) накормить себя супом (бульоном), но на самом деле съедает всего несколько ложек. Ашер сажает ее на горшок, но из Гитли вытекает всего несколько капель мочи, и Ашеру кажется, что ее тело заело, как маленький прихотливый механизм. Это продолжается до вечера. Ночью Гитля просыпается, спрашивает его о разных вещах – например, оплачен ли счет у книготорговца – и напоминает, чтобы он на зиму убрал цветы с подоконника. Просит забрать у швеи ткани – не будет из них уже никаких платьев. Материал добротный, но девочкам не подойдет, они модницы. Можно отдать ее Софии – София обрадуется. Потом на нее накатывают воспоминания, и Гитля рассказывает о той зиме, когда она появилась на пороге Ашера во Львове, о санном пути, о снеге и свите Мессии.

В среду утром кажется, что она чувствует себя лучше, но около полудня взгляд стекленеет. Гитля смотрит в какую-то отдаленную точку, словно бы находящуюся за стенами этой венской квартиры, в воздухе, высоко над домами. Ее руки беспокойны, блуждают по постели, пальцы складывают в сборки дамаск одеяла, потом аккуратно разглаживают.

– Поправь мне подушку, – говорит она Аделаиде, своей подруге, которой Ашер уже сообщил и которая прибежала с другого конца города. Но надолго этого не хватает, видно, что ей неудобно. Рудольф Ашербах вызывает дочерей, но неизвестно, когда они приедут. Одна живет в Веймаре, другая в Бреслау.

Гитля говорит теперь медленно, голос утратил всю мелодичность, тон сделался однообразным, металлическим, неприятным, отмечает Ашербах. Слова разобрать трудно. А жена между тем несколько раз спрашивает, какой сегодня день недели. Среда. Среда. Среда. Ашер жестом отвечает на прямой вопрос:

– Я умираю?

Он беззвучно кивает, но тут же исправляется и говорит хриплым голосом:

– Да.

И Гитля сосредотачивается – как всегда, уверившись в чем-то, – и, можно сказать, берет в свои руки всю эту смерть, этот сложный и необратимый процесс, точно очередное задание, которое следует выполнить. Когда Ашер смотрит на ее исхудавшее, изнуренное болезнью маленькое тело, на глаза его наворачиваются слезы, и он плачет, впервые, сколько себя помнит, может, даже впервые с того дня, когда в их доме остановилась польская княгиня и когда все пытались тряпками собрать лившуюся из разбитых бочек водку.

Ночью при Гитле дежурят Аделаида и фрау Бахман, соседка снизу. Ашер спрашивает жену:

– Ты хочешь, чтобы пришел ксендз?

И, поколебавшись, добавляет:

– Раввин?

Гитля смотрит на него удивленно – может, не поняла. Ашер не мог не задать этого вопроса. Но не будет ни ксендза, ни раввина. Позови он их, Гитля бы смертельно оскорбилась. На рассвете в четверг начинается агония, и женщины будят Ашера, который вздремнул, положив голову на стол. Они зажигают вокруг постели свечи. Аделаида начинает молиться, но тихо, словно разговаривает сама с собой. Ашер видит, что ногти Гитли побелели, потом они делаются неотвратимо сизыми, а когда он берет ее ладонь в свою, та оказывается ледяной. Дыхание Гитли становится свистящим и мучительным, каждый вдох требует усилия; спустя час оно превращается в хрип. Это тяжело слушать, поэтому и Аделаида, и фрау Бахман начинают плакать. Но вот дыхание ослабевает – а может, уши уже привыкли? Гитля успокаивается и уходит. Ашер становится свидетелем этого мгновения – все происходит задолго до того, как останавливается сердце и прекращается дыхание, Гитля куда-то ускользает, ее больше нет в этом хрипящем теле, она ушла, исчезла. Что-то привлекло ее внимание, заинтересовало. Она даже не оглянулась.

В четверг в тринадцать двадцать сердце Гитли перестает биться. Гитля делает последний вдох, и воздух остается в ней. Он наполняет ее грудь.

Так что человек вовсе не испускает дух, с нарастающим гневом думает Ашер, душа вовсе не вылетает из тела, совсем наоборот, это тело привлекает к себе дух, чтобы унести его в могилу. Он видел это столько раз, но лишь теперь полностью понял. Все именно так. Ничего человек не испускает. И души никакой