маленькими вафельными пирожными. Эва больше всего любит с фисташковой начинкой. Женщины размышляют, сколько детей могло быть у Якова и кого следует считать таковыми. Теперь Эву даже радует, что у нее, возможно, так много братьев и сестер. Ведь это означает, что у нее множество двоюродных внуков и внучек в Варшаве, Моравии, Валахии. Может, кто-нибудь из маленьких Каплинских, тех, кого Яков незадолго до смерти крестил с таким волнением? А еще, помнишь? Ты помнишь? А Магда Езежанская? Помнишь, да? А Людвичек Воловский? Казалось, он так похож. А Бася Шимановская? А может, Янек Звежховский? Бася Яковская – уж точно; она – вылитый Яков.

И вдруг Ануся спрашивает:

– А я?

Эва смотрит на нее добрыми глазами и вдруг гладит по голове, словно утешает:

– Может, и ты тоже. Я не знаю.

– Мы и так словно сестры.

Они обнимаются над мисками с водой. Потом Эва спрашивает:

– А твоя мать? Какой она была?

Ануся задумывается, закидывает руки за голову.

– Доброй и смышленой. У нее были способности к торговле. Сновала повсюду, до самого конца. Отец бы без нее пропал. Она открыла магазин, дала братьям образование. Ну и магазин этот нам остался.

– Ее звали Песеле, верно? Отец называл ее Песеле.

– Да, я знаю.

– А как вам живется в браке, госпожа Павловская? – спрашивает Эва, когда они уже вытирают ноги мягкими полотенцами.

– Хорошо. Я слишком поздно вышла замуж. Слишком была к тебе привязана.

– Ты меня бросила, – говорит Эва, словно бы провоцируя Анусю.

– А что делать женщине, которая неудачно вышла замуж?

Эва задумывается. Потом наклоняется и массирует опухшую косточку.

– Она может стать святой. Ты могла бы остаться со мной.

– Я ведь и так с тобой.

Эва откидывается назад, кладет голову на подголовник кресла и закрывает глаза.

– Но ты уедешь, – говорит она и с трудом наклоняется, чтобы натянуть чулки. – Я останусь тут одна с братом-пьяницей и братом-развратником.

– Подожди, я тебе помогу, – говорит Ануся и наклоняется за чулками.

– Сплошные долги, мне запрещено выезжать из города. Чернявские бросили все и бежали куда-то в Бухарест или в Буду. Бросили меня со всем этим. Все вокруг чужие.

Анусе удается натянуть на Эвину ногу чулок. Она знает, о чем говорит Эва. Видела развешанные на улицах Оффенбаха плакаты, в которых сообщается, что Франки обязуются вернуть все взятые в долг у ремесленников и купцов деньги, и с этой целью младший барон Франк отправляется за деньгами в Петербург.

– Почему в Петербург? – спрашивает Ануся.

– Это Залесский придумал. Они верят, что мы русские. Представители царской семьи. На самом деле Рох поедет в Варшаву.

– Нечего ему там делать. Там все нищие. Хочешь водки? – спрашивает Ануся, встает, босиком подходит к шкафу и достает оттуда бутылку и две рюмки. Потом возвращается и разливает золотой напиток.

– Медовая.

Женщины молча смакуют водку. В окно на мгновение проникают красные лучи заходящего зимнего солнца, и комната делается по-настоящему уютной – женский будуар: мягкая кровать и полосатые кресла, стоящие вокруг кофейного столика, классический, «римский» письменный стол, на котором лежат стопки счетов и начатое письмо. Кончик пера уже высох.

Но потом солнце исчезает – и комната постепенно тонет в сгущающихся сумерках. Ануся поднимается, чтобы зажечь свечу.

– Погоди, – говорит Эва. – Помнишь, ты мне когда-то рассказывала, что в деревне твоей матери была одна женщина, которая не совсем умерла.

– Да, это правда. Мама говорила, что она продолжала дышать и просто уменьшалась. Это была наша прапрабабушка. В конце концов она стала маленькой, как ребенок, как кукла. Они оставили ее в пещере.

Эва беспокойно ерзает на кресле:

– Как такое возможно?

– Не знаю, – отвечает Ануся и наливает им еще по рюмочке. – Теперь мы этого уже никогда не узнаем.

Ris 876. List Ewy Frank

ПОСКРЁБКИ. О СВЕТЕ

Нахман – старик, высохший, как щепка, спина сгорблена. Сидит у маленького окошка, в которое проникает совсем мало света, от толстых стен тянет холодом. Рука, сжимающая перо, заметно дрожит. В маленьких песочных часах, стоящих рядом с чернильницей, просыпаются вниз последние песчинки: еще мгновение – и придется перевернуть. Нахман пишет:

Наши деды твердили, что, как гласит Псахим:3[228], есть четыре вида денег, которые никогда не приносят счастья: полученные писцом, переводчиком, сиротой, на чужбине.

И я думаю, что все же велика мудрость Талмуда, потому что в моей жизни это были основные источники дохода, и понятно, почему я не обрел особого счастья. Однако я исполнил свою миссию, и это можно назвать маленьким счастьем, человеческим, а началось это с того момента, когда я поселился здесь, в Оффенбахе, и понял, что здесь умру. Тогда я вдруг избавился от самой большой своей слабости, своего греха – нетерпения. Ведь что такое – быть нетерпеливым?

Быть нетерпеливым означает никогда не жить по-настоящему, а всегда пребывать в будущем, в том, что произойдет, но чего еще нет. Разве нетерпеливые люди не напоминают призраков, которые никогда не находятся здесь, в данном месте, и сейчас, в данном мгновении, но высовывают головы из жизни, как те странники, что якобы, оказавшись на краю света, выглянули за горизонт. Что они там увидели? Что может узреть нетерпеливый?

Этот вопрос вспомнился мне вчера, когда мы, как обычно, вели спор с Ерухимом Дембовским. Говорят, ответил он, что там, за пределами мира, словно бы закулисье какого-то ярмарочного театра: хаос веревок, старых декораций, костюмов и масок, всевозможный реквизит, приспособления, необходимые для создания иллюзии. Якобы так это выглядит. ахайя эйнаим, то есть – на древнем языке – иллюзия, представление.

Таким мне это виделось из моей комнатки. Иллюзией. Представлением. Пока я мог подниматься по лестнице, каждое утро учил молодежь – с каждым годом я все хуже различал их, пока они полностью не слились в одно лицо, изменчивое и колеблющееся. И, в сущности, я уже не находил в них ничего интересного. Я говорил с ними, но они не понимали, словно древо нашего мира пустило ветви в совершенно другом направлении. Но и это меня больше не тревожит.

После смерти Якова для меня наступила пора великого покоя. Главным моим занятием стало изучение Меркавы[229], а кроме того – наши беседы с Ерухимом Дембовским, поскольку мы поселились в одной комнате и поэтому сблизились. Ему, Ерухиму, я рассказал о Хае Шор – что она была единственной женщиной, которую я сумел полюбить и любил с того прекрасного момента, когда получил ее на одну ночь, привезя в Рогатин известия о Якове. Но больше всего я любил Якова.

А