М. уже собирается встать, когда на столик падает тень. Перед ним стоит «молодой человек», который в одиночестве сидел в заднем ряду; его лицо снова кажется М. знакомым. Невольно он смотрит на руки этого мужчины. Они всегда ждут до последнего, когда все уйдут, эти начинающие писатели, которые пытаются всучить ему неопубликованную рукопись. Сотни страниц, отпечатанных на машинке или распечатанных на принтере, мелкими буквами, иногда без абзацных отступов, строчка на строчке, – и все это в мятом и захватанном конверте или перехвачено широкой резинкой. Раньше он еще иногда брал такие пачки домой, читал первые фразы. Потом начинал таращиться на слишком плотно заполненные буквами страницы; казалось, что предложения и буквы дерутся за пространство на бумаге, словно эта тесная печать была для них такой же угрожающей, как для людей – слишком густая толпа на площади.

Но руки этого мужчины пусты. М. устраивается поудобнее, ожидая вопроса – вопроса, который этот человек, возможно, только что не осмелился задать. Как написать книгу. Как начинать.

М. берет экземпляр «Года освобождения» из чуть уменьшившейся стопки (восемь экземпляров продано, оценивает он; кроме того, подходил еще один мужчина с набитым пластиковым пакетом, из которого было извлечено полное собрание его сочинений – не только все книги, что он написал за свою долгую писательскую жизнь, но и сборники, избранное и пожелтелые литературные журналы, в которые он когда-то внес свой вклад, – «не могли бы вы еще здесь поставить закорючку и здесь…») и раскрывает книгу на титульном листе.

Однако мужчина все еще ничего не сказал и не спросил. Он наклоняется над столиком с еще не проданными книгами и несколько раз оглядывается по сторонам, будто хочет убедиться, что его никто не услышит.

– Да? – говорит М.

Он смотрит мужчине прямо в глаза. Он делает заинтересованное лицо.

– Что я могу для вас сделать?

16

Еще через пятнадцать минут он сидит со своим издателем в пустом старомодном кафе за углом от библиотеки. Издатель подносит к губам бокал пива и хватает ими пену. Сам М. уже почти прикончил первую порцию.

– Насчет того интервью, – говорит издатель. – С Мари Клод Брейнзел.

М. делает выдох. Ему известна репутация Мари Клод Брейнзел. Сначала она попытается убаюкать его за обильной трапезой с пивом и вином. Она будет нахваливать его произведения, а также привлекательную внешность – его выразительные мужественные черты, которые с течением лет становятся только привлекательней. Потом без всякого предупреждения заведет речь о его матери. Об «утрате», о многолетнем отсутствии, которое его сформировало, которое должно было сформировать его как писателя. «Ты все еще часто думаешь о ней?» – спросит Мари Клод Брейнзел, заказывая вторую бутылку «Пуйи-Фюме». Каждый день, ответит он – должен бы был ответить, но он этого не сделает. Он пожмет плечами. «Ах…» – скажет он. Затем она сразу перейдет к детским фотографиям. Она достанет из сумки снимок, на котором он сидит у матери на коленях. «Она была красивой женщиной, – скажет Мари Клод. – Ты на нее похож. Ее физическая красота повлияла на твой выбор женщин?» Она назовет нескольких дальних родственников, адреса и телефоны которых уже выпытала у него раньше. «Твой двоюродный брат В. рассказал мне, что после смерти матери ты стал совсем другим, – скажет Мари Клод. – Что ты стал жестче. Что твоя нынешняя сдержанность обусловлена тем решающим событием».

Он постарается не думать о тех последних днях, но все-таки о них подумает. Задернутые занавески, шаги врача в коридоре, утешающая рука у него на щеке. Это свершилось с твоей мамой, мальчик. Эта фраза. Это слово. Свершилось. Фраза, которую он будет носить в себе до конца своих дней, он знал это уже тогда. А потом прощание в спальне. Он и не подозревал, что мертвые могут лежать так тихо. По-настоящему тихо, а не как спящий человек или животное, нет, в точности как ваза, которая стоит на столе, – пустая ваза, без цветов. Его мама, которая еще несколько часов назад была его мамой, теперь находилась где-то в другом месте, во всяком случае не здесь. Он как-то слышал, что после смерти человеческое тело становится легче на двадцать четыре грамма. Верующие объясняют эту разницу в весе отлетом души. Но он не был верующим; по крайней мере, он не верил в души, которые можно положить на весы.

Несколько минут он был наедине с ней, с тем, что от нее осталось, пока отец вполголоса разговаривал в коридоре с врачом. Он пообещал ей кое-что, он пообещал это шепотом.

– Я всегда буду носить тебя с собой, – прошептал он. – Отныне ты здесь.

Он указал пальцем на свою голову и тихонько постучал по ней; это обещание он сдержал.

Теперь он думает о своем кузене В. Зачем он трепался о сдержанности с этой совершенно посторонней журналисткой? Кузен В., с которым они вместе играли еще в песочнице родительского дома. После смерти матери отец продал этот дом и они переехали в амстердамскую квартиру. В одной из своих книг – он и сам не помнит в какой – он называет тот дом с песочницей «последний дом, где я был счастлив».

– Сожалею, но интервью с Мари Клод Брейнзел не пойдет, – говорит он издателю. – Я начал кое-что новое, я уже засел, болтовня о предыдущей книге собьет меня с ритма.

Издатель вздыхает – это, наверное, такой же вздох, какие он испускает при всех своих авторах, когда те демонстрируют «невозможное поведение». Однажды издатель назвал это «поведением избалованного художника», но то было, когда один писатель отказался представить свою жену в рубрике «Его она» популярного женского журнала.

– Ты уже начал что-то новое? Разве обязательно было так спешить?

М. читает лицо своего издателя: поднятые брови, почти испуганный или, во всяком случае, не радостный взгляд, губы, которые не удается сложить в улыбку, челюсти сжаты как-то слишком напряженно.

– Это так странно? – спрашивает он. – Я просто лучше себя чувствую, если чем-то занят. И уж особенно в то время, когда у всех вдруг находится что сказать о моей книге.

– Конечно, конечно, ты должен делать то, что для тебя лучше. Мне только жаль, что «Год освобождения» слишком быстро выпадет из внимания. Мари Клод Брейнзел тоже думает дать твой портрет на фоне всего твоего творчества. Материал на семь страниц в журнале. Много фотографий.

Услышав о фотографиях, он беззвучно стонет. Он слишком хорошо их знает, этих фотографов, которые за счет его старой физиономии и усохшего старого тела хотят вылезти с «чем-то особенным». Фотографов с собственными идеями о том, какую форму должно будет принять это особенное, можно пересчитать по пальцам одной руки – таков его опыт. «Я думал взять вас с собой на скотобойню, – говорят они по телефону. – Или снять вас в сауне с одним полотенчиком вокруг пояса». Есть фотографы с лампами и зонтиками – фотографы, которые сначала сделают пятнадцать кадров поляроидом, прежде чем переходить собственно к съемке; фотографы, которые клянутся тебе, что им «хватит от двух с половиной до трех часов». Когда он приглашает их домой, они обходят все комнаты, потом долго качают головой, чтобы в конце концов, как каждый фотограф, которого он приглашает домой, поставить его у книжного шкафа. Один шутник спрашивает его, не хочет ли он улечься на кровать. Другой настоятельно просит сменить полосатую рубашку на белую, чтобы потом полчаса кусать нижнюю губу и глубоко вздыхать. «Если вы ничего не имеете против, я все-таки хочу разок попробовать с той полосатой рубашкой». Потом они долго стоят в задумчивости на балконе или передвигают стол к окну. «Не знаю, что со мной сегодня», – вздыхают они и снова качают головой.