Иногда фотографии предназначаются для какой-нибудь рубрики. Писатель у своего шкафа с компакт-дисками. Возле своей машины. Со своим домашним животным. У открытой дверцы своего холодильника. Список повседневных покупок писателя М. Через несколько недель после ухода фотографа он долго разглядывает на снимке себя в кухонном фартуке – противень и сбивалку он неловко держит перед животом – и задается вопросом, как он позволил этому зайти так далеко. Значит, безопаснее всего договариваться о встрече где-нибудь вне дома, хотя иногда это приводит к бесконечному позированию под железнодорожным мостом на фоне граффити, после чего фотограф все-таки опять качает головой и с печальным видом объявляет, что хочет еще немножко попробовать у стройплощадки на канале. «Может быть, у вас самого есть какая-нибудь идея?» Нет, у него нет. «Я же не спрашиваю читателей, нет ли у них какой-нибудь идеи для моей следующей книги?» – хотелось бы ему ответить, но он знает, что фотографа нельзя сердить. С новейшей цифровой техникой даже любителю ничего не стоит стереть всякий цвет с чьего-то лица, а вокруг прыщиков и прочих шероховатостей, наоборот, добавить коричневого или желтого. Он вспоминает фотографию, по которой могло показаться, что у него во рту нет ни единого зуба, только черные дыры. Поэтому он говорит: «Простое фото. Простое фото под этим деревом».

– Я подумаю, – говорит он издателю.

– О’кей, только не слишком долго. У них дедлайн. Мы должны ухватить самое позднее понедельник, иначе они возьмут кого-нибудь другого.

17

М. открывает дверь своего дома и входит в лифт; проезжая мимо третьего этажа, он не может сдержать улыбку.

– С кем это ты разговаривал в самом конце? – спросил в кафе его издатель.

– Да так, ни с кем, – ответил М. – Он просто хотел узнать, как стать писателем. Ты, наверное, знаешь таких.

Выходя на четвертом этаже, он все еще улыбается. Он обдумывает, что ему предстоит сделать; он мог бы позвонить Ане, нет, он должен позвонить Ане, но это можно и позже, думает он, вечером или завтра утром.

Войдя в квартиру, он сразу проходит в кухню, берет из холодильника банку пива, открывает ее и подносит к губам. В гостиной включает музыку – компакт-диск, который он чаще ставит, когда никого нет дома. Он вспоминает заключительную часть своего выступления, когда мужчина в безрукавке встал и широкими шагами двинулся к выходу.

– Я не обязан все это выслушивать! – выкрикнул мужчина.

М. пытается восстановить, что именно послужило поводом, – и не может как следует вспомнить. Это началось с Кубы. У М. не было никакого желания признать свою неправоту в отношении Кубы. Он всегда считал, что они слишком уж торжествуют, все эти деятели, которые после падения Берлинской стены и развала Советского Союза сразу заговорили, будто уже давно предсказывали, что это так и кончится, что у коммунизма нет никакого будущего.

– Что было хорошего в революциях? – сказал он мужчине в безрукавке. – Суть? Что сначала надо было все разрушить, чтобы можно было по-настоящему начать что-то заново. Сровнять с землей. Баррикады, подожженные автомобили и здания; памятники, опрокинутые с помощью веревок. В первую очередь это праздник. Улыбающиеся лица, бородатые революционеры на захваченных танках; все кругом поднимают кверху большие пальцы или изображают викторию, знак победы. Если можно без кровопролития, то почему бы и нет, сказали бы вы. Есть примеры революций, при которых никого не убивали. Ненасильственное сопротивление, ненасильственный переворот, мирные солдаты с розами в дулах винтовок, ликующие женщины с гвоздиками в волосах. Но и в ненасильственности тоже есть что-то несправедливое. Переметнувшиеся военные, военные, которые вдруг отказываются стрелять в толпу, – надо ли нам заключать их всех в свои объятия? Возможно ли прощение для информаторов спецслужб, для коллаборационистов, для любовниц диктатора, который кормил своих крокодилов человеческой плотью? Или надо с ними всеми покончить, желательно поскорее, без суда и следствия? Ведь их вина установлена, к чему еще длительное судопроизводство? Революция – это классная доска, вытертая мокрой тряпкой. Начисто вытертая. Но у доски все еще стоит учитель. Дадим ли мы ему новый шанс? Позволим снова исписать доску своим толкованием вещей? Или это наша классная доска?

Потом разгорелся спор. Домохозяйки беспокойно заерзали на стульях, их взгляды перескакивали с мужчины в безрукавке на М. и обратно. «Добро и зло, – сказал он в какой-то момент, пристально глядя на мужчину, – все это слишком просто, это ведет только к обобщениям».

Вот тогда-то и надо было закрыть рот, понял М. теперь. Тут-то и надо было бросить. Но он знал себя не первый день. Победы по очкам ему было мало, ему нужен был нокаут.

Он открыл балконные двери и, все еще держа в руке банку пива, вышел на воздух. Все возвращалось, слово за словом.

Рассматривая историю прошедшего века, неизбежно приходишь к выводу, что вожди, которые действовали из лучших побуждений, погубили не меньше жизней, чем те, кто в глубине души сознавал, что творит зло, сказал он тогда. Ленин, Сталин, Мао, Пол Пот – во имя добра, в которое верили, они принесли в жертву миллионы людей. Тогда как фашисты, нацисты всегда орудовали по возможности скрытно. Лагеря уничтожения были строго засекречены. К концу войны фашисты сделали все, чтобы замести следы. Они по сей день не признают своих преступлений. Но что есть отрицание холокоста, как не голос совести? Тот, кто отрицает холокост, фактически говорит: этого не могло быть, потому что это слишком страшно. Значит, мы не были такими плохими, кричат отпирающиеся. Мы и сейчас не такие плохие, кричат они заодно. Мы считаем это настолько ужасным, что не в силах поверить, будто люди на это способны.

Еще раньше – примерно на середине обсуждения – безрукавный мужчина встал и зашагал к выходу. Когда М. даже еще не приближался к тому, о чем думал на самом деле. Он еще только взялся пальцами за краешек завесы. Пожалуй, и этого достаточно, сказал себе он. Раз эти кверулянты уже при первом булавочном уколе покидают зал, то, наверное, свои истинные мысли лучше оставить при себе. Еще несколько минут спустя библиотекарша взглянула на часы.

С балкона он смотрит на террасу, где утром не смог выпить кофе с молоком.

Он наклоняется через перила – не слишком далеко, на балконах он всегда страшится одного и того же: потерять равновесие. Точка опрокидывания. Верхняя часть туловища вдруг становится тяжелее нижней, ноги отрываются от пола, еще пытаешься уцепиться, но уже поздно.

М. видит кусочек балкона своего соседа снизу, уголок белого деревянного сиденья, цветочный горшок без цветка.

Он залпом допивает остатки пива, шагает в комнату и закрывает балконные двери.

18

В понедельник утром Мари Клод Брейнзел сидит за столиком у окна в самой глубине совсем пустого в это время кафе наискосок от его дома. Она не встает, когда М. протягивает ей руку, но он колеблется. Она уже однажды интервьюировала его раньше. То было публичное интервью в каком-то из залов на книжной ярмарке; сначала оно шло со скрипом, однако, прощаясь, они троекратно расцеловали друг друга в щеки.