Но вернемся в амфитеатр. Как уж торт появился и грудастая эта баварка своим пением и судорогами публику успокоила, эмоции в зале изменились и до разборок криминальных дело не дошло. Меня это порадовало, все-таки вечер собственного дня рождения я хотела провести в покое. Политика ада меня интересует постольку-поскольку, так — чтобы более-менее знать, кто меня в следующие четыре года будет обманывать. На выборы я не хожу. И на Земле не ходила, и здесь тоже, не верю я в выборы, не верю, что мой голос реально что-то может изменить. Ни в какую партию я тоже никогда не вступлю. Уж раз записали меня в одну партию, так ничего хорошего из этого не вышло, а только наоборот, сыночек, совсем наоборот.

Помнишь, у нас в подвале, у ларя с картошкой полка была с советскими газетами «Страна Советов»? Ты должен помнить, эту «Страну Советов» выпускали на такой бумаге, которой удобно было печку растапливать, а Ты, сыночек, от печки часто прикуривал. Эту «Страну Советов» удобно было скомкать, и уголь от нее хорошо принимался, без всяких дров. А водилась у нас в доме эта газетенка по причине того, что я была членом партии, и благодаря этому нам всегда было чем растопить печку. Читать-то ее, конечно, никто не читал: во-первых — и буквы там были другие, не наши, а во-вторых — с убеждениями нашей семьи она ни в чем не совпадала.

Потому что я, сыночек, можешь смеяться на своей старой матушкой сколько угодно, партийная была.

Такие уж были времена: даже если ты хотел быть начальником трубочистов или старшим говночистом — изволь в партию вступить. Когда меня сделали директором магазина МХД в Торуни, то через несколько недель явился ко мне такой маленечко скособоченный, плохо выбритый человек в костюме, предложил поговорить. Я его вывела на задний двор, присели мы возле ящиков с денатуратом и мешками свеклы, и там он, после короткого разговора, подсунул мне бумажку, образец заявления о вступлении в партию. Я спросила, не будет ли мне от этого каких финансовых потерь, там же взносы платить надо. А он ответил, что если какие взносы и будут, то с премии можно платить, и потом, речь идет о сущих грошах, которых я и не почувствую. Это меня успокоило и даже порадовало, я подумала: раз из этой премии партия финансируется — премии должны почаще выплачивать. И вот так, при мешках со свеклой, я собственноручно написала заявление о приеме в партию — левой рукой, хотя, как Ты, сыночек, помнишь, всю жизнь я была праворукой. А тут — будто Святой Дух надоумил, что заявление в «левую» партию надо левой рукой писать. Да и то сказать: если левой рукой писать — моя подпись совсем другая получается, а случись что — я всегда могла отречься и наврать, что подпись подделанная. Так я стала партийной. Фотографию из проездного на трамвай выдрала и этому небритому отдала, чтобы он его в партбилет вклеил. Он, правда, скривился, потому что на фотографии была печать, но потом сказал, что эту голубую трамвайную печать отскребет и красную партийную поставит, ничего не будет видно, а так на снимке я хорошо получилась. Я тут же возразила, что снимок старый, еще в Гдыне делался, когда я молодая была, и делал его немецкий фотограф, очень хороший, который и гестаповцев фотографировал. Небритый сделал вид, что не слышал, ни единого словечка в ответ не промолвил, только сглотнул нервно и водки попросил. Но я ему не налила, у меня и так водки всегда недостача была, девушки за прилавком забывчивые были и деньги за водку часто забывали в кассу положить, но я понимание имела, что это атмосферу в магазине делает более теплой и как поощрение может восприниматься.

Я думала, что как запишусь — меня в покое оставят. Но где там, сыночек! Доставали они меня, на собрания приглашали: на двадцать второе июля, на Октябрьскую Революцию, на день освобождения Торуни, на Первое мая, на рождение Гомулки.[31]И вместо того чтобы вместе с бабой Мартой стирать, убирать, гладить, обед на следующий день готовить, должна была на эти собрания ездить. А от такого абсурда, какого я на собраниях-то наслушалась, да хранит Тебя Господь. Однажды до того было мне скучно, что я, чтобы не заснуть, булавкой соединила двух своих товарищей по партии: один из них был очень высокий, а другой совсем коротышка, и когда в конце собрания встали, чтобы петь «Интернационал», большой маленького за собой потащил, и в зале во время пения «Интернационала» начали смеяться. Так смеялись, что мне выговор влепили с предупреждением. Но не выгнали. А выгнали-то уже потом, позже, через несколько месяцев. К великой радости Твоего отца Леона.

За яйца меня, сыночек взяли и выбросили. За яйца, хотя у меня их, сам понимаешь, нет и быть не может.

Прислали мне перед закрытием магазина коробки с яйцами и велели их просвечивать. Такая была акция против сальмонеллеза, нужно было показать, что партия о здоровье народа очень заботится и просвечивает каждое яйцо, прежде чем его продать. Потому что партия считала, что она не только лапшу на уши, но и все остальное в ПНР продает. Но это же полный идиотизм был, сыночек, потому что сальмонеллу-то при просвечивании не видно! Прислать мне к закрытию магазина яиц на целую армию и требовать их просвечивать, когда я домой тороплюсь, чтобы Тебе и Казичку ужин сготовить! Я и сказала, что сегодня ничего я просвечивать не буду, дело до завтра подождет. А этот прыщавый водитель позвонил в комитет, нажаловался, что я языкатая больно, что враждебно настроена по отношению к решениям партии по просвечиванию яиц и борьбе с сальмонеллой, а ему ведь подпись моя нужна была на накладной, что все яйца просвечены. Он передал мне трубку, сказав, что со мной желает говорить лично секретарь парткома. Ну, я поговорила с секретарем, сказала, что уже восемнадцать часов, рабочий день окончен, меня дома ждет семья, и мне пора уходить. А он, секретарь-то, начал мне приказы отдавать, представляешь, сыночек! Я ему и выдала, что останусь и просвечу все яйца до единого, если только он, секретарь, лично приедет и сначала свои яйца тут просветит. Девушки мои магазинные сделались пунцовыми, а прыщавый водитель срочно зажег папиросу. Я закрыла магазин и пошла домой, а месяц спустя мне прислали бумагу с решением о моем исключении из партии. Я в словаре вычитала, что «исключить» — это значит выбросить из партии к чертям собачьим. Я Леону о том сообщила, а он сначала хохотал, а потом сказал одну из самых важных вещей, что я вообще когда-либо от мужчины слышала:

— Ты, Иренка, не переживай. Выгонят тебя с работы — я после смены пойду вагоны с углем разгружать, так что не боись, с голоду не помрем.

Так Леон сказал, а я плакать начала и была этому секретарю с яйцами благодарна за то, что через него увидела Леона во всем величии. Увидела Мужчину, Мужа и Отца, каким он должен быть. Леон мне о любви-то не говорил, трудно было ему это из себя выдавить, но тогда этими «вагонами с углем» он мне больше сказал, и никакие «я тебя люблю» тут рядом не стояли. А потом, незадолго до полуночи, посетила нас с визитом тетя Труда, и мы пили смородиновое вино, самодельное, но я больше пьяная от умиления была, чем от вина.