— Но никого не встретил, — договорила тетя.

— А встретил бы Анатолий с Северного тебя, — неумолимо сказала бабушка после обеда, когда тетя снова ушла на работу, на почту, занимавшую комнату в административном доме над самым устьем речки.

Миша сделал удивленные глаза.

— Где?

— Не дури, нэкукэ, — сказала бабушка. — Говори правду Катэ: ты, парень, стрелял в нее? Стрелял?

Миша покрутил энергично черноволосой головой.

— Одё! Нэлэму! — воскликнула бабушка. — Не ври, нэкукэ!

Миша еще попробовал запираться, но бабушка спросила:

— Как ты узнал, что гого белая?

И Миша сознался. Запинаясь, краснея, пряча глаза, рассказал все бабушке Катэ. Даже то, что уже видел на Покосах оленуху раньше. Рассказ на нее произвел большое впечатление. Так что она даже некоторое время вообще ничего не говорила, молча рубила картошку с крапивой в корытце для поросенка, потом сидела у печи, курила, вздыхала, поправляла платок и как-то исподволь поглядывала на внука. И глаза ее были печальны.

Наконец Мишка не выдержал и сказал ей, что раздумал становиться браконьером. И что вообще, как дядя Иннокентий, не возьмет впредь ружья в тайгу.

— С одним ножом ходить буду, — добавил он, и его глаза сверкнули.

Бабушка взглянула на него снизу вверх.

— Ох, нэкукэ, — тихо произнесла она, — если бы этим все и кончилось. Ая! Но тут, похоже, болгичан.

— Что это такое, энэкэ?

— Неволя, нэкукэ. Белая гого неспроста к тебе с гор пришла. Неспроста перед тобой кружилась.

Мишка глядел на бабушку во все глаза. Коричневое ее лицо в морщинах изгибалось, слегка двоилось в табачном дыме.

— Почему ты так говоришь, энэкэ?

Бабушка отвела от него глаза, устремила взгляд в окно…

Ничего не ответила.

И уголь шуршал, чертил дальше по ровдуге податливой путь Мишки Мальчакитова — как бы и сам собою, похожий на спутник, идущий в небе над кронами, — в тайге ночью выйдешь из зимовья, глянешь вверх и среди звездных крон заметишь огонек, летящий как-то робко, неуверенно к неведомой цели. Только этот спутник был черен, а небеса упруги и белесы, — оленьи небеса…

Там, за грядой со скалами, за ниточкой ручья, среди кедров и мхов с голубицей уголь нарисовал белую важенку — гого.

Игорь Яковлевич Могилевцев вскрывал павшую оленуху, в брюхе ничего не нашел, и сердце у нее было здоровое, а вот в голове — опухоль, она на мозг и давила.

— Ну и что? — откликнулась на эту новость бабушка. — Но кружиться перед смертью она к тебе с гор пришла. Тебя выбрала. В прежние времена на белом олене никто не ездил, только защитников на нем возили и наму.

Она разъяснила Мишке, кто были такие защитники и что такое наму. Защитники — мухды, деревянные и костяные то ли человечки, то ли звери и птицы. «Игрушки», — подумал Мишка. Да, но игрушки взрослых, которые мазали звериной или рыбьей и птичьей кровью, с которыми разговаривали и у которых просили удачи в делах, а главное — на охоте. И, если охота все не удавалась, охотник мог даже высечь своих мухды, в конце концов оставить где-то в тайге, а себе на службу взять у шамана новых защитников.

— А как же с ними разговаривали? — спросил, пряча улыбку, Мишка.

— Тонко рубили дровишки, — невозмутимо отвечала бабушка, почесывая седые волосы под платком узловатым пальцем. — Подбрасывали в очаг и толковали о своем. То, что на уме, то и выносили языком. Оле-доле. А после слушали, что скажет огонь. Сердито трещать, шуметь будет или как? Дынгды-дынгды или оле-доле… Думали в огне.

— Печь у нас всегда ревет, как корова, — тут же сказал Мишка. — И у всех. Треск и стук. Дрова же.

— Жизнь идет не такая, — ответила бабушка.

— Зато на солнце тихая, — внезапно сказал Мишка.

Бабушка быстро взглянула на него.

— Что говоришь, нэкукэ?

— Луча Станислав Ильич нам говорил про солнце, что это такой гигантский костер во вселенной, миллионы… миллиарды лет горит и горит. А нам ничего и не слышно.

— Не слышно, — эхом откликнулась бабушка и вдруг улыбнулась. — А видно.

— Что? Солнце?

— И с него. Нас… — Бабушка разминала папиросу, тихонько ударяла бумажным мундштуком о спичечный коробок, чиркала спичкой, прикуривала. — Нас, маленьких девочек, взрослые просили солнце стыдить непогодой… Ну, если дожди шли да не переставали, реки поднимались. И мы выбегали на улицу, штанишки снимали и кричали солнцу, что наши попки сухие, а его — мокрая!

Мишка захихикал.

— Зачем, бабушка?

— Как зачем? Солнце и засовестится, выйдет.

— Ха-ха!.. И выходило?

— А как же, нэкукэ?.. — невозмутимо спросила бабушка, глядя на внука сквозь табачный дым.

— Это сказки, бабушка.

— А еще как делали: червяка выкапывали, чем длиннее, тем лучше. И сухую травинку. Вот ею червяка того обвязывали, на сухое дерево подвешивали, говорили: «Небо великое, дети твои совсем промокли. Пусть Солнце высушит нас! А то червяки землю и съедят совсем».

— Лучше бы щуку на такого червяка ловили! — воскликнул Мишка.

— Оле-доле, — напевала бабушка, — небо-дедушка, выздоравливай, небо-дедушка, не плачь.

Бабушка Катерина рассказывала, конечно, глупости. Но Мишке они нравились, хоть виду он и не подавал.

А наму — это, оказывается, просто маленький коврик из меха, на лысой стороне рисунки оленей, оленят, солнца, звезд, пастуха с посохом или охотника с ружьем, а то и с луком, еще рисунки лебедей и орлов, кукушек, дятлов. Весь мир эвенка, его земля, которую и возил белый олень в особой сумке.

— А где же все это? — спросил Мишка.

Бабушка затягивалась дымом, качала головой.

— Ничего не осталось, нэкукэ…

И уже позже, когда Мишка поехал учиться в зооветтехникум в город, он узнал об этом заболевании оленей — если мозг был поражен воспалением, олень начинал кружиться. И кружился, пока не погибал.

Да, детство прошло как-то быстро — раз!.. — и все, бабушка укладывает в красивый, закругленный, в мелкую клетку чемодан, выигранный в качестве приза на лыжных школьных соревнованиях, трико, две рубашки, трусы, носки, зимнюю куртку, теплые кальсоны, вязаные перчатки, и Мишка идет в сопровождении дяди на берег ждать пароход.

Уголь рисует чемодан этот на берегу.

Когда пароход загудел на подходе, на берег приковыляла и бабка Катэ, хотя Мишка просил ее не приходить. С почты на берег вышла и тетя Зоя, она снова работала почтарем. А одно время жила в Нижнеангарске, бросила все и уехала после того, как на шестом или седьмом месяце у нее случился выкидыш. Тетка обвинила бабушку Катэ, кричала, что это ее злобные происки и наговоры с травами и пауками! И много чего еще кричала. Просто обезумела. Не в себе была. Дядя помалкивал, хлопал рваным веком, вздыхал, дергал за жидкий ус. Уволилась и уехала в Нижнеангарск к подруге, устроилась работать в столовую, кормила рабочих, шоферов с БАМа. Потом дядя собрался и поехал за ней, привез. Вернулась Зоя молчаливая, похудевшая, с потухшими своими раскосыми глазами. Мишка однажды слышал, как она говорила с соседкой секретаршей Любой Петровой через забор, признавалась, что сильно скучала по заповеднику, не нравилась ей жизнь на БАМе, да и подруга как раз себе мужика нашла из приезжих, экскаваторщика с Украины, жить втроем было тесно, невмочь… Тут дядя Иннокентий с рваным веком и приехал, отыскал ее, собирайся, говорит, айда домой. Она заплакала, метнулась было прочь, но вернулась и принялась укладывать вещички. Бабушка Катэ приняла ее молча. Она начала работать на пекарне. А потом место на почте снова освободилось: работавшая там временно Лизка Светайла уехала в город учиться на авиадиспетчера. Светайла-мать мечтала о расширении аэропортовского штата. Чтобы быть ей начальницей, а дочке подчиненной. Муж и так работал там истопником и чистил взлетную полосу на тракторе.