Ну а Мишка Мальчакитов решил стать зверовым специалистом. Это Луча Станислав Ильич ему посоветовал. И дал рекомендацию, у него в техникуме знакомые работали. Вступительные экзамены Мишка, конечно, сдал на тройки, но благодаря стараниям Станислава Ильича его приняли «как сироту», хотя дядя Иннокентий и тетя Зоя его усыновили.

И сам Миша подумал, что, может, так и лучше. И даже встречу с гого белой припомнил. Не утерпел и сказал об этом бабушке. Мол, а вот к чему это было, энэкэ. Бабушка лишь посмотрела ему в глаза и ничего не ответила. А потом все же сказала:

— Не от тебя зависит, нэкукэ.

Как в воду байкальскую прозрачную глядела!

Не суждено было Мише стать зверовым специалистом, то есть ветфельдшером, такую профессию можно было получить в Иркутском сельхозтехникуме, на зоотехническом отделении.

Но пока он в это верит, в то, что сможет жить в большом шумном городе, постигать скучную науку. Ведь учился он до этого и жил себе в интернате с остальными ребятишками.

Стоит на самом берегу рядом с дядей, одет в новенький свитер, связанный тетей Зоей, — она научилась у нижнеангарской подруги вязанию и пристрастилась к этому делу, все выходные и праздники напролет сидела и молча орудовала позвякивающими спицами, похожая на какого-то темного зверька, что сидит и сучит лапками.

Стоит, глядит с нетерпением на пароход, медленно надвигающийся на заповедный берег.

Вот «Комсомолец» с закопченными трубами остановился напротив поселка в заливчике и снова мощно хрипло протрубил, так что Мишку до пяток пробрала дрожь. Матросы начали спускать на лебедках шлюпку. По трапу в нее слезли люди, моторист и какие-то пассажиры, и шлюпка высоко запела, пошла к берегу. Мишка мимоходом подумал, как бы бабка воспроизвела этот звук? У нее для всего был свой напев. Для электростанции: тыр-тыр-так-да-гда. Для керосиновой лампы: шших-ччч-шши-шшии. Для ветра с гор: фау-ккамилууу-виуу! Для пишущей машинки секретарши в конторе: тринк-тринк-тринк! Для бензопил заготовщиков дров: жжи-ррыы-канх-канх! И даже для людей. Например, Могилевцева Тамара звучала так: цанх-цанх-цанх! А замдиректора Дмитриев: бурды-бурды! И сам Мишка: кукерой-кукерой… Бабушка смешила внука этими необъяснимыми напевами. Иногда ничего не поясняла, а такую сказку рассказывала — из одних напевов. И Мишка сам должен был воображать, что там происходит: ворон летит, бежит собака лесничего Андрейченко, заводится трактор пьяницы Андрея, ветер волны гонит, пароход трубит… Он ей потом на обычные слова все и переводил, а бабушка говорила, угадал он или нет. Чудаковатая она, конечно, была, энэкэ Катэ с черными глазами, узловатыми пальцами, бронзовым лицом в морщинах, чем-то напоминающая вот старую керосиновую лампу, с теплой улыбкой и тихими сказками.

И Мишка не думал, что уже не увидит ее, что есть злой ветер и на его вечную бабушку. Без нее заповедный берег он и не мог представить. Приезжаешь на каникулы, а она встречает — вроде бы и без улыбки, бесстрастная, как вождь апачей из кино, но в глубине ее черных глаз таятся самые горячие угольки, иногда и вспыхивают — и что-то в Мишке мгновенно воспламеняют.

«Мы березовые люди», — говорила бабушка Катэ. «Как это?» — недоумевал внук. «Чалбон-звезда ведь это Береза, — отвечала она. — И все у эвенка было из березы. Рождался — сразу в березовую люльку, сшитую корнем черемухи. Игрушки — берестяные олешки. Воды попить — из берестяного туеска. Укрыть жилье — берестой. Шапку сшить — берестяную. Лодку — то же самое. И лучше березового топорища нет. А еще ангуры[25]. И много чего».

…Байкал, тихий и серый, покорно расступался, подпускал рокочущую шлюпку к заповедному берегу. Дядя помог Мишке в лодку забраться, передал чемодан. И уже шлюпка забурлила винтом, отчалила и пошла обратно. Мишка сидел лицом к пароходу.

На берег он оглянулся уже с железной гудящей грозно двигателями и дрожащей палубы парохода. Оглянулся и увидел пирс из лиственницы, песчаную полосу, на ней дядю. А выше еще каких-то людей — и между ними фигуру бабушки Катэ. Он ее узнал по красному теплому платку, повязанному на пиратский манер. Маленькая, кривобокая какая-то была бабушка, стояла, пламенея, как лампа — и еще последний ветер на нее не подул, и ее длинные мысли не укоротились, как сама она говорила о смертном дне. И это были мысли о нем, черноголовом пареньке в свитере, черных брючках и новых ботинках, купленных на пенсию Катэ, оле-доле.

Нарисуй ее на берегу.

Больше он бабушку не видел. Будущее напирало на пароход громадой Байкала, горных сиреневых далей, серых небес. И пароход, старая железная посудина, врезался носом в эту громаду — и легко ломал ее, шел дальше. Острова, о котором как будто и пела бабушка, Ираиндя туриндун, пароход достиг ночью, Мишка только и увидел огни. Весело же и красиво… Нет, веселого в этом ничего не было.

Потом пароход пришел в порт Байкал с железной дорогой и товарными вагонами на ней под горными стенами, — вот такую кривую линию по спине моря чертит уголь. Точнее — несколько линий — до Усть-Баргузина, оттуда через Байкал — к Ольхону, от Ольхона уже в южный конец моря.

Мишку опекал моторист, знакомый Иннокентия, вислоусый мужик с залысинами по фамилии Краснов. На его месте в каюте Мишка спал. С ним вместе ел. А на Ольхоне к этому Краснову явился давний друг, с которым они еще служили на флоте во Владивостоке, и в порт Байкал Краснов прибыл уже в подпитии. Тут же в магазинчике они купили еще вина и закуски, уселись прямо на берегу и вскоре уже, как говорится, лыка не вязали, только бубнили да булькали. А от порта в город уходила «Ракета» на крыльях, на ней Мишке и наказывали добираться. Краснов должен был его доставить прямо по адресу на улицу Тимирязева, где находился сельхозтехникум, но уже ясно было, что и себя-то он не помнит, не то что какого-то Мишку. Мишка поспешил было к «Ракете», но как раз и увидел, как матрос убирает трап, и длинный какой-то космический по виду катер отчаливает.

Так началась самостоятельная жизнь Мишки.

Краснов со своим закадычным другом как повалились на берегу возле пустых ящиков, на которых сидели, так и продрыхли всю ночь. Благо она еще не холодной была. Байкал, как обычно, за лето нагревался и потом медленно — до самого Нового года — остывал. Но все же — не на перинах спали. Озябли бы и простыли, наверное, если бы Мишка не натаскал плавника и не развел костер. И всю ночь высушенный ветрами и солнцем плавник подбрасывал, тот горел скоротечно, но жарко, весело. Мишка достал из чемодана еду, собранную бабушкой, вяленого ленка, хлеб, вареную картошку, черемшу и вареные яйца и хорошенько закусил под мощный пьяный храп закадычных флотоводцев. Встал и пошел к морю, наклонился, зачерпнул воды и начал пить… да сморщился и выплюнул. Живая солярка! Не то что на заповедных берегах.

В середине ночи потянуло ветром, каким-то местным, с Ангары, убегающей от Байкала к далекому Енисею, и вверху вскоре проступили, а потом и вовсю засияли августовские звезды.