Хотя Сара не открывала глаз, она не могла сдержать слезы. Когда Дуглас отошел, она просто протянула руку. Она чувствовала, что он сел на край кровати, потом лег рядом, потянул ее к себе, пока она не положила голову ему на плечо.

Ухватившись за его рубашку, Сара засунула под нее руку, чтобы почувствовать его тепло. Он живой, а сейчас ей отчаянно нужно ощущать жизнь.

— Это нормально, если ты плачешь, Сара, — сказал он нежно.

Она цеплялась за него, как будто он был единственным надежным объектом в море ее слез.

Час они пролежали так. Дуглас подоткнул одеяло, и Сара наконец согрелась. Она чувствовала, что уплывает в сон, и сжимала его рубашку, боясь, что он может уйти.

Он легко поцеловал ее в лоб, и она прижалась теснее.

Стук в дверь не мог проникнуть сквозь туман, который, казалось, окутывал ее.

Дуглас что-то пробормотал ей — то ли предостерегая, то ли уверяя, она не поняла, — и поднялся с постели. Она запротестовала, но так слабо, что, возможно, лишь подумала об этом.

— Ее нельзя сейчас этим беспокоить, — сказал он.

Нужно подняться, выяснить, что произошло такого важного, если кто-то пришел в ее спальню. Сара чувствовала, что снова проваливается в забытье.

Вернувшись, Дуглас обнял ее, она без протеста прижалась к нему, сдаваясь пронизанному горем сну.

За ней пришли, чтобы она рассудила какой-то дурацкий спор горничных.

Дуглас смотрел в припухшее от слез лицо Сары, и ему хотелось выругаться. Она только что потеряла мать, которую явно нежно любила, а у этой чертовой экономки нет ни ума, ни такта.

— Вы должны справиться с этим сами, — сказал он, к ее изумлению.

Он нежно держал Сару, хотя поза была неудобная. Ей нужно, чтобы кто-то заботился о ней, защищал ее.

Предстоящие дни и недели будут для нее нелегкими. Первоначальная боль в конечном счете исчезнет, но заберет свою дань. Будут времена, когда Сара едва сможет это вынести, и он намерен быть рядом.

Он никогда не верил в любовь с первого взгляда. Вожделение — да, это он мог понять. Но любовь… это не имело смысла. До тех пор, конечно, пока леди Сара не явилась в кабинет герцога Херриджа как порыв ветра, и его сдуло в тот же миг. Он потерял способность говорить. Он просто смотрел на нее, не веря, что можно быть такой прекрасной и реальной.

С ее мерцающими серыми глазами, с ее черными волосами, она была кельтская принцесса, а не просто дочь какого-то герцога. Властная, настойчивая, упрямая, самокритичная, и она любила свою мать так, как следует любить матерей.

Она согласилась выйти за него, пожертвовав своим будущим ради женщины, которая прожила после лишь несколько дней, так и не узнав о поступке дочери. Сара не будет страдать из-за этого. Он не позволит ей сожалеть об их союзе. Она полюбит его, в этом он был уверен, как в своих алмазах. Он не мог заставить другого человека влюбиться в него, но мог очаровать, обворожить, убедить. И он намеревался все это сделать.

Пока, однако, он держал Сару и позволял ей горевать.

— Что это у тебя такая печальная физиономия, парень, — сказал Энтони, герцог Херридж.

Саймонс оцепенел.

Обычно герцог Херридж не обращал никакого внимания на настроение слуг, но сегодня его на редкость раздражал Саймонс.

Морна умерла.

Энтони держал в левой руке письмо в черной рамке, в правой — стаканчик портвейна и не мог решить, то ли он чтит память усопшей жены, то ли празднует ее уход.

Слава Богу, она наконец умерла. Вот и ответ на вопрос.

— Отправляйся в Чейвенсуорт с этой каретой, — снова взглянул он на Саймонса.

— Ваша светлость? — Саймонс опять поднял брови. — Разве вы не будете присутствовать на похоронах ее светлости?

А он должен?

Энтони всегда гордился тем, что не был лицемером и ханжой. Он устал от Морны. Почему теперь он должен играть роль убитого горем вдовца?

Конечно, станут чесать языками, если он не поедет на похороны жены. Но кого волнуют светские сплетни? Он — герцог Херридж. Пусть говорят. Некоторая пикантность ситуации приведет к тому, что его имя чаще станут упоминать, будут настоятельнее искать его общества. Если о нем станут говорить, это только облегчит ему поиски новой жены — богатой наследницы.

— Нет, Саймонс, — сказал он. — Ты поедешь вместо меня.

Он бросил письмо на скамеечку для ног, откинулся на высокую спинку кресла и сначала любовался цветом портвейна, потом смаковал его вкус.

Саймонс гордо выпрямился. Херридж часто думал, что Саймонс с его манерами сам мог быть герцогом.

Энтони выждал несколько минут, потом заговорил снова.

— Когда будешь там, — сказал он склонившемуся в поклоне дворецкому, — забери ее шкатулку с драгоценностями.

— Ваша светлость?

— У нее, кажется, были рубины, в той уродливой брошке, которую подарила ей мать, и несколько сапфиров. Привези их мне.

— Хорошо, ваша светлость. — Саймонс поклонился.

Когда он пошел к двери, Энтони окликнул его:

— Нет никакой необходимости присутствовать на службе. Просто забери эту чертову шкатулку.

Саймонс приостановился, но не обернулся. Старик явно оскорблен. В его реакции было одно из немногих удовольствий, которые Энтони получал от жизни.

— Да, ваша светлость, — сказал Саймонс и решительно закрыл за собой дверь.

Энтони улыбнулся, потянулся за письмом от Дугласа Эстона и снова отхлебнул портвейн.

— Передайте управляющему, что я скоро с ним встречусь, — сказал Дуглас, заглянув в маленькую записную книжку.

Лакей кивнул.

— И скажите миссис Уильямс, чтобы продолжала вести дела, как раньше. Никаких новых инструкций нет.

Лакей еще раз кивнул.

— Сегодня нам нужно отправить много корреспонденции, — добавил Дуглас, закрыв записную книжку.

— Когда мне вернуться за почтой, сэр? — спросил лакей.

— В два.

Щелкнув каблуками, лакей повернулся и пошел по коридору с чопорной осанкой вышколенного слуги Чейвенсуорта.

Дуглас закрыл дверь герцогских покоев и повернулся к Хестер.

— Правда, это странно, сэр? Сначала мать, теперь дочь. — Она смотрела на спящую Сару.

Взглянув на Хестер, Дуглас задумался, не совершил ли ошибку, обратившись к ней за помощью. Но кто-то должен был присматривать за Сарой, пока он занимался делами, и Хестер казалась ему чрезвычайно разумной и заботливой. Но он выставит ее сию же минуту, если она посулит Саре участь герцогини.

— Нет ничего одинакового, — сказал он. — Сара не умирает. Она просто в горе.