Этот самый Мурзила прошлой осенью сумел сбежать из клетки и перезимовал в глубокой норе за околицей. Нору то ли сам вырыл, то ли в паре с бродячей собакой, которая тоже с ним там зимовала, а по весне родила трех щенков и куда-то пропала. Мурзила же щенят вырастил, выучил: водил их на мусорку за деревней кормиться, умывал языком, а в начале мая взял и заявился к прежнему хозяину со всем своим выводком.

Василий Петрович при виде этой первомайской демонстрации растрогался и принял блудного кроля обратно. Щенят деревенские разобрали, а Мурзила остался жить у Сизовых уже не в клетке, а на вольном выгуле.

– Надо же – кролик! Мозгов – чайная ложечка, а повел себя, как образцовый родитель! – услышав эту историю, восхитилась я.

– Не то, что мы с тобой, – совершенно несправедливо, на мой взгляд, обобщила Натка.

Мне казалось, что, как мать, моя сестра несравненно хуже меня, и в те выходные я впервые по-белому позавидовала любимому племяннику. Применительно к нему это было новое для меня чувство: обычно Сенькина непростая жизнь давала мне поводы для острой жалости. Ребенок, растущий без отца, с одной лишь мамашей, с легкостью забывающей о родительском долге ради любовных приключений, это точно не самый благополучный человек на свете.

Но у Сизовых я увидела другого Сеньку – счастливого, свободного от недетских страхов и проблем, обладателя настоящих сокровищ. И речь не о чердачном хламе, разумеется. В деревне у Сеньки были свобода, красота и простор, любящие и заботливые старики, кролик этот толстопопый…

– А у меня никогда не было толстопопого кролика, – вслух пожаловалась я.

Совсем забыла, что кое-кто из присутствующих болезненно воспринимает упоминание упитанных грызунов.

– Мне нравятся толстые кролики! – тут же сказал Фома, похоже, страдающий аналогичным провалом в памяти.

А ведь Сашка, наверняка, прогрызла ему мозг за щекастого хомяка…

– Жирного кролика в сметанке потушить – пальчики оближешь! – заявила Натка.

И тут же снискала порицание общественности в лице моей дочери:

– Ты че, теть Наташ, мы ж о Мурзиле говорим, а он очень умный, таких не едят!

– Умных не едят? – Натка фыркнула. – Да умных поедом жрут! Вот хоть мать свою спроси…

– Ну, если и не жрут… то надкусывают, – вздохнула я.

Интуиция мне подсказывала, что понедельник окажется тяжелым, а последующие дни не будут существенно отличаться от него в лучшую сторону.

Так и вышло.

Неделя выдалась неприятной. Не сказать что трудной – бывали дни, когда мне приходилось слушать до десятка дел, и вот это действительно было невыносимо, – а именно неприятной. Плевакин публично пообещал, что процесс будет максимально ускорен, на этой неделе надо было провести собеседования со сторонами и назначить слушания. Я четко следовала графику, но как же это было утомительно!

Так называемые собеседования со сторонами всякий раз превращались в цирк с клоунами. Причем развлекательную программу обеспечивала ответчица, истца представлял невозмутимый и корректный, как английский джентльмен, начальник юридического отдела клиники «Эстет Идеаль» Андрей Андреевич Макаров. Воспитанный, вежливый, несуетливый, с приятной манерой говорить коротко, ясно и по существу, он разительно контрастировал с Сушкиной и ее компанией.

Эти вваливались ко мне, как цыганский табор, и моментально превращали рабочий кабинет в подобие переполненной кибитки. Казалось, пол ходит ходуном, а стены трясутся. У Сушкиной одних только адвокатов было четверо – точно по числу всадников апокалипсиса, и это совпадение не казалось мне случайным. Плюс группа поддержки в лице пары горластых теток, которых с большим трудом удавалось вытолкать из кабинета, плюс сама Элеонора Константиновна – великая драматическая актриса… Не хватало разве что дрессированного медведя с балалайкой-контрабасом.

Сюжета и логики у представления не было. Это был театр абсурда. Артисты говорили, не слушая и перебивая друг друга, кто-то демонически хохотал, кто-то рыдал, и все без исключения бурно жестикулировали.

Если бы за столом сидела не я, а Станиславский, он во весь голос кричал бы свое знаменитое «Не верю!», но категорически не был бы услышан.

Будь на моем месте Хрущев, он мог бы бесконечно долго стучать по столу ботинком, и на это тоже никто не обратил бы внимания.

Цыганский табор шумел, игнорируя меня, Макарова, и пытающегося напористо и громогласно навести порядок Диму…

Упади в гущу этого бедлама Чебаркульский метеорит, его бы тоже не заметили.

Возникало подозрение, что эти люди вовсе не хотят добиться взаимопонимания или хотя бы полной ясности, за которыми, собственно, и приходят стороны на собеседования. Зачем же они в таком случае являются, сначала было совершенно непонятно.

– Я думаю, это продуманная психическая атака, – высказал свое мнение Дима, когда после очередной такой бурной встречи мы с ним остались отпаиваться чаем от неугомонных визитеров вдвоем.

– Боюсь представить, что будет на процессе, – вздохнула я.

Помощник посмотрел на меня сочувственно. Он так же, как и я, понимал, что в судебном заседании при рассмотрении иска по существу эта гоп-компания попытается развернуться во всю ширь. А благодарная публика и журналисты обеспечат вокально-инструментальному ансамблю «Элеонора и ребята» бэк-вокал и подтанцовку.

Я заранее ужасалась, представляя себе это шоу.

СМИ продолжали очень живо интересоваться свежим «жареным» делом, а заодно и моей скромной персоной.

В газетах и интернет-изданиях меня начали травить, изменив, однако, линию: если раньше «Аргументы» называли меня «престарелой молодящейся судьей», то теперь то же самое издание представляло Елену Владимировну Кузнецову особой, чуждой всяких попыток приукрасить свою безликую внешность.

В подтверждение того, что с жалким обликом у меня беда непоправимая, был дан крупный снимок, сделанный в ходе слушания по другому делу. Ушлый фотокор снял меня снизу и еще подловил момент, когда я моргнула, так что на снимке я вышла громоздкой бабищей с грушевидным лицом и припухшими щелочками вместо глаз. Три подбородка каскадом спускались на мантию, пятно света разлилось по макушке, превратив гладко причесанную голову в отливающую залысиной. Сидя на своем возвышении, я здорово походила на несимпатичного каменного божка какого-то дикого степного племени.

Безжалостно борящиеся за рейтинги СМИ тему подхватили, развили, и у читателей начало складываться твердое убеждение, что судья Елена Кузнецова – озлобившаяся на весь мир некрасивая баба, которая засудит неувядающую прелестницу Элеонору Сушкину из одной лишь женской зависти.

«Столичный комсомолец» притворно-сочувственно писал, что я – простая женщина-труженица, которая очень скромно, если не сказать прямо – бедно, живет на одну небольшую зарплату, перебивается с хлеба на квас, никакой роскоши себе не позволяет и позволить не может… И потому вывод в газете был очевидным: относится к ухоженным состоятельным дамам со всей пролетарской ненавистью.