— Сначала ребенка, а потом куклу, — стоял на своем Сосновский. — Или вот еще случай…

Михаил Иванович перебивал, переводил разговор на рыбалку. Несомненно, гомерической удачей можно было назвать улов двух тысяч бычков, осуществленный им на Каспии во время пребывания в санатории; затем следовал рассказ о поимке двухметрового сома и такой же по габаритам щуки, прогрызшей, кстати, днище его лодки. Оба случая имели место не то в сорок восьмом, не то в пятьдесят восьмом, не то в шестьдесят восьмом году.

Мишка, слушая эти траченные молью истории, зевал и обдумывал между делом, как расположить стариков на покупку мороженого. Лучше всего это удавалось, когда Михаил Иванович и Сосновский устраивались у костерка и выпивали по рюмочке. Рассказывать друг другу и слушать друг друга им всегда было интересно, так как один забывал, что уже рассказывал это, другой — что уже слышал.

Иногда к ним присоединялся Петр. По странному совпадению фамилия Петра была Сосновских. Он входил набычившись, сонный, взлохмаченный, спрашивал:

— Можно к вам пристаканиться?

Ему говорили — можно. Петр садился у порога на пол, молча внимал. Он тоже воспринимал все внове, поскольку с похмелья все услышанное забывал начисто.

— О, смотрите, какая любопытная парочка! — игриво восклицал Сосновский.

Петр вскакивал, Михаил Иванович вперял взгляд в окно.

Мимо шел смеющийся негр с смеющейся тоже русской девушкой.

— Теперь многие выходят за африканцев, — мрачно изрекал Петр.

Михаил Иванович авторитетно подтверждал:

— Это точно. Уезжают в Африку, а после разводятся и возвращаются.

— Это небезынтересно, — удивлялся Сосновский. — Отчего же они разводятся и возвращаются?

— Иначе и быть не может! — заявлял Михаил Иванович с присущим ему апломбом. — Допустим, он вождь племени, а она, дура толстопятая, с ним как с русским Ванькой. Соберутся у него старейшины, вот как мы счас, н-да, сидят себе, рассуждают об опасности империализма. А она влетает, да еще всю циновку сбуровит, половики у них такие, и на этого самого на вождя: сидишь, паразит? лясы точишь? а слоны не поены?! счас же иди кокосы чистить! И весь его приоритет таким вот макаром подрывает к чертовой матери. Понятное дело, вождь требует развода. Ну и поехала наша Клава, откуда приехала.

Сосновский выражал сомнение:

— Так уж и поехала?

— Не так, а эдак! — сердился Михаил Иванович. Он вообще легко приходил в раздраженье, злился по пустякам. Очевидно, в старости формула его гена усложнилась на один игрек, и это болезненно сказалось на его характере.

Чтобы отдалить неизбежную ссору, Сосновский предлагал спеть и первым затягивал:

Средь шумного бала случайно,

Люблю я усталый прилечь…

Спохватившись, что перевирает слова, первый же и смеялся над собой:

— Вот так я спел! Вот как в старости память подводит!

— Память! Грех тебе жаловаться на память. Мне, старику, извинительно, а тебе — нет! — придирался Михаил Иванович, хотя разница в возрасте составляла два месяца.

— Хотите, я мороженого принесу? — решался наконец Мишка.

— Очень! Очень! — Отвернувшись, Сосновский копошился в кошельке, доставал рубль. — Сбегай, Мишенька, сделай одолжение!

Мишка убегал.

— Балуешь мужика, — опять начинал подкоп Михаил Иванович.

— И что вы, старье такое, все ссоритесь? — недоумевал Петр. — Давайте лучше по маленькой. Верней будет.

Сосновский, ссылаясь на нездоровье, отказывался, чем давал Михаилу Ивановичу повод для новой придирки.

— Ну что ж, — повиновался Сосновский. — Гулять так гулять!

Иногда встреча кончалась миром, и тогда Сосновский играл приятелям на старой щербатой флейте. Михаил Иванович засыпал. Петр увозил его домой и шел с Мишкой гулять во двор. Сосновский, оставшись один, умилялся прекрасно проведенным утром и с нетерпением ждал исследующих визитов.

2

Комната Сосновского была типичное прибежище старости. Тут стояли как попало, без всякого соображения, шкаф с резными наядами, громоздкая довоенная горка, комод с невыдвигающимися ящиками, круглый стол на дубовой массивной ноге. Все было грязно, заношено и захватано, всюду валялись мелкие вещи, тряпки, посуда, рваные газеты, журналы. Абажура на лампочке не было, как не было и скатерти на столе, пододеяльника на одеяле, наволочек на подушках. Одежда лежала кучами на стульях, на комоде и частью на столе. Марья Михайловна раньше прибиралась здесь, но через день-два беспорядок восстанавливался, и она прекратила эту бесполезную трату сил и времени. Чем сыт Сосновский, было неизвестно, потому что по деликатности он не смел обременять ни Марью Михайловну, ни Петра, а они навещали его не каждый день.

Марья Михайловна без ведома Сосновского вела переписку с его детьми, сыном и дочерью, взывала к их совести. Сын работал по договору в Певеке и отделывался денежными переводами, дочь находилась в Кувейте, в долгосрочной командировке, и практически тоже ничем, кроме денег, папаше помочь не могла. Марья Михайловна пришла к выводу, что Сосновского надо определить в дом престарелых. Поначалу старик отшучивался, говорил, зачем ему целый дом, с него хватит и его комнаты, но со временем все больше сживался с мыслью, что дома престарелых не избежать. Марья Михайловна хлопотала, разумеется, небескорыстно — в бюро по учету и распределению жилой площади ей намекнули, что она располагает серьезными основаниями прописать в квартире дочь Клару, то есть Мишкину мать, в случае освобождения какой-либо из комнат. Своими расчетами она однажды поделилась с Михаилом Ивановичем. Старик вспылил, запретил даже думать об этом. Марья Михайловна стала действовать на свой страх и риск. В конце концов она кое-чего добилась. Комиссия в составе участкового врача, инспектора райсобеса и народного депутата, навестив Сосновского, дала делу надлежащий ход. Теперь все зависело от решения чукотского сына и аравийской дочери. Исполком ждал их письменного ходатайства. Марья Михайловна взяла с Сосновского слово, что Михаилу Ивановичу о ее участии в деле он не обмолвится ни словечком. Сосновский, растроганный ее скромностью, горячо обещал это.

При встречах с Михаилом Ивановичем он возбужденно обсуждал подробности своего-будущего бытия в интернате для престарелых. Тот мрачнел, отмалчивался. Втайне Михаил Иванович надеялся, что дети Сосновского ходатайства не пришлют и все останется по-прежнему.

Сосновский под возбуждением скрывал тревогу: в тихую, камерную мелодию его жизни вторгались внешние неуправляемые ритмы, и он, не имея возможности противостоять им, убеждал себя, что они благо.

Но вот заявления детей были, получены решительный день приближался.

Михаил Иванович слег от горя, лежал, отвернувшись к стене, и отказывался от пищи. Марья Михайловна и Мишка неотлучно сидели возле него. Подчас Марье Михайловне казалось, что отец умер, так тихо и неслышно было его дыхание. Она отсылала Мишку и бралась реветь. Старик, не оборачиваясь, сипел в досаде:

— Не возгудай!

Марья Михайловна успокаивалась.

Вылежав безрезультатно несколько дней, Михаил Иванович приказал одеть его и посадить в