– Атаман? – воскликнул Гийом. – И где он, этот наш атаман-то? Ты его видел, Рике? Если знаешь, где он, сбегай-ка за ним: пусть скажет, с какой приправой мне подавать монсеньора?

– Предупреждаю, – продолжал Валуа, – предупреждаю: если со мной что-нибудь случится, я буду жестоко отомщен. Послушайте, милейшие! Вас разыскивают за различные преступления, к тому же, этой ночью вы напали на особняк Валуа, что есть святотатство, подобное тому, какое бы вы совершили, напав на Лувр. Так вот: я ручаюсь, что добьюсь для вас помилования при условии, что воля вашего атамана будет немедленно выполнена.

– Эй! Бигорн! Вечный соня! – прокричал Рике Одрио. – Слышал, что предлагает это животное?

Валуа начал понимать, что до такой степени дерзости эти люди могли дойти, лишь приняв твердое решение его убить.

– Неужто, монсеньор, – продолжал Рике, – ты думаешь, что мы станем просить пощады и прощения за все наши ошибки и грехи?

– Я сейчас заплачу, – вздохнул Гийом, – заплачу от умиления.

Переведя взгляд на Гийома Бурраска, Валуа увидел, что тот уселся на плиточный пол у небольшой корзины с луковицами и уже начал снимать с них шелуху.

Рике взревел от ярости.

– Хочешь подать нам его с лучком? – возмутился он. – Тебе ли не знать, как мне отвратительна эта приправа! Говорю тебе как король победоносной и властительной Базоши: он будет просто поджарен на гриле.

– Не сердись, Рике, – проговорил император Галилеи, – и позволь мне вдоволь выплакаться. Уж и не знаю, мое умиление или же лук тому виной, но так я никогда еще не плакал.

В этот момент Валуа услышал хрюканье поросенка и увидел, что это хрюканье исходит от Ланселота Бигорна, который, опустившись на четвереньки, бегал по залу, с блеском подражая походке и голосу вышеуказанного животного.

Тут уже и Рике принялся издавать крики того же животного – в тот момент, когда ему перерезают горло, – и его имитация также была превосходной.

Гийом же Бурраск начал жонглировать луковицами и во весь свой звучный голос затянул «De profundis»[2].

Валуа, взиравший на них со своего места, даже не пошевелился, вот только в забегавших глазах его промелькнул страх.

Зрелище было отвратительным. Грубоватые шутки Гийома, Рике и Бигорна вряд ли пришлись бы по вкусу современным читателям. Но эпоха, о которой идет речь, отличалась неистовством и суровостью: смеялись тогда от души, в жестах тоже не стеснялись.

Так или иначе, но выходка Гийома и Рике, их манера донести до Валуа тот факт, что он приговорен ими к смерти, была совершенно естественной, этакой погребальной причудой; впрочем, если эта причуда могла показаться нам и Валуа жутковатой, то смеявшиеся во всю глотку Бигорн, Рике и Гийом, напротив, находили ее бесконечно приятной; внезапно к их смеху примешался хохот Готье, который мгновенно уловил смысл происходящего и тоже, с не меньшим блеском, принялся имитировать довольное хрюканье водящего рылом по корыту поросенка. Затем все четыре персонажа забегали на четвереньках вокруг Валуа, хрюкая все громче и громче, так что, действительно, можно было подумать, что едет телега, груженая свиньями, которых везут к котлу. Они вертелись все быстрее и быстрее, подходя к приговоренному все ближе и ближе. Оторопев от ужаса перед этой невероятной и мрачной мизансценой, Валуа пребывал уже в полуобморочном состоянии. В то время как зал с низкими сводами наполнялся то душераздирающим, то коротким и хриплым хрюканьем, бедняга горько пожалел о том, что сказал наверху Буридану. Воспаленному воображению графа в виде последней надежды предстало лицо сына, и сдавленным голосом Валуа закричал:

– Буридан! Буридан! Буридан!

– Иа! Иа! Иа! Иа!

Перед ним возникли четыре перекошенные от смеха физиономии. Четыре поросенка внезапно распрямились, окружили графа и, посредством некой метаморфозы, ответили на его отчаянный призыв учетверенным ослиным ревом.

Почти тотчас же Бигорн метнулся к той части стены, которую приводили в движение слуги Страгильдо несколькими днями ранее, когда он вошел в Нельскую башню вслед за Мабель, и нажал на пружину. Потайная дверца открылась. Появилась лестница, что вела к подземельям башни. К этой-то лестнице и начали грубо подталкивать, тащить, тянуть Валуа четыре пары рук, и не успел несчастный граф опомниться, как оказался в довольно просторном зале, скудно освещаемом одним-единственным факелом. Это была та самая комната, в которой, по приказу Маргариты Бургундской, держали взаперти Буридана и братьев д’Онэ.

Валуа услышал, как за ним с грохотом закрылась дверь, понял, что он остался один, и тогда, упав на скамью, этот человек, столь могущественный и уверенный в себе, задрожал от страха.

* * *

Теперь мы попросим читателя проследовать за нами в Лувр спустя сутки после того утра, когда в Нельской башне случилось веселое и зловещее пленение Валуа четырьмя товарищами, о проделке которых мы только что вам поведали. Итак, в тот день в королевской крепости было очень шумно, и казалось, что шум этот, преодолев крепостные стены и рвы, распространился по всему Парижу. Город гудел. Звонили колокола, празднично одетая толпа высыпала на улицы, двинувшись к паперти Собора Парижской Богоматери.

В тот день должны были пройти праздник дураков и праздник осла, которые обычно отмечались: первый – в ноябре месяце, второй – в январе, но которые, в некоторых редких обстоятельствах, повторялись и в иное время года, по случаю некоего радостного события. На сей раз таким случаем оказалось выздоровление королевы, выздоровление, пришедшее быстро и словно по волшебству, после тяжелой лихорадки, которую врачи объявили смертельной. Людовик Сварливый – действительно сварливый во всех своих более или менее странных поступках – решил, что Парижу следует развлечься, а Париж только того и желал: новый король еще не успел, по примеру отца, ввести новые, необычные налоги или изменить хождение монеты.

Как следствие, буржуа души не чаяли в Людовике, к тому же в королевстве царило относительное спокойствие, а торговля процветала ровно настолько, насколько и могла процветать в те времена.

Объедините все эти причины, добавьте искреннюю радость, которую парижане испытали, узнав, что жизни их королевы больше ничто не грозит, вы поймете, почему Париж был готов веселиться, веселиться не только потому, что так пожелал король, но и потому, что воля монарха совпала с пожеланиями самих горожан.

Итак, толпа в беспорядке и смятении двигалась к паперти Собора Парижской Богоматери, где располагался центральный пункт намечавшихся безумств. Прилегающие улочки изливали людские потоки, которые сдерживали шеренги лучников. Затем вся эта человеческая масса устремилась к центральному портику, надеясь успеть занять место внутри просторного собора, освещенного так же, как и в дни больших церковных праздников.