Некоторые предусмотрительные индивидуумы мужского пола догадываются о подступающих рыданиях заранее и успевают упредить процесс. А если уж не удалось, то мгновенно схватывают рыдающую женщину в охапку, прижимают ее к груди и успокаивают, говоря разную чушь.

Дмитрий Алексеевич прижать к груди данную даму никак не мог. Да и не хотел, если говорить честно. Поэтому он рассердился. Хлопать дверью опять-таки не стал, но тихонько топнул ногой и придал голосу возможную строгость.

– Послушайте, Вера Антоновна, – заговорил он, – мне время дорого. Так что давайте уж к делу переходить, а вы потом поплачете, у вас, я так понимаю, времени много… – Он кивнул на пустой стол.

Она поискала платок, не нашла и отерла заплаканные глаза рукавом, как ребенок. Потом вздохнула и поглядела на Старыгина более осмысленно.

– Ну, вы вспомнили? – не выдержал он долгой паузы.

– Я и не забывала, – вздохнула Вера Антоновна. – Картину эту принес мне Аркадий Петрович Сиверцев. Никогда о нем не слышали? Очень известный врач, хирург-онколог.

– Не пришлось, – ответил Старыгин.

– Ваше счастье, – согласилась она. – В общем, Аркадий Петрович позвонил мне как-то вечером в крайней степени негодования.

Веру Антоновну очень удивил его звонок. Дело в том, что семья Сиверцевых уезжала из России, похоже, насовсем.

– Я слышала об этом. Мы не были близко дружны, Аркадий Петрович оперировал моего мужа… Он был такой человек, что с ним хотелось поддерживать знакомство, – образованный, интеллигентный, из старых врачей, у них целая династия… Сын тоже был врачом, ему предложили работу в Канаде, и Аркадий Петрович не захотел расставаться с семьей. Откровенно говоря, я думала, что они уже уехали. Но нет, оказалось, что Аркадий Петрович задержался – какие-то у него нашлись дела – не то с квартирой, не то в клинике.

Вера Антоновна говорила тихо, не глядя на Старыгина, но голос ее теперь был не такой тусклый и безжизненный.

Аркадий Петрович не стал долго занимать ее время, а изложил проблему быстро и четко.

Он жил в большом старом доме, на улице, которая некоторое время носила имя писателя Салтыкова-Щедрина, а потом опять стала Кирочной, как до революции. Дом был большой и красивый, а после того, как губернатор города ввела в действие программу покраски и косметического ремонта фасадов, дом стал и вовсе привлекателен для обеспеченных граждан, желающих приобрести квартиры в Санкт-Петербурге. Сам Аркадий Петрович в этом доме родился и прожил всю жизнь, однако были в подъезде и коммуналки, жильцы которых горели желанием любой ценой из них выбраться. И вот совсем недавно последнюю коммунальную квартиру, самую дремучую и запущенную, расселил наконец какой-то богатый нефтяник из Тюмени, нанял рабочих для ремонта и уехал обратно к своей скважине.

Прежние жильцы не утруждали себя уборкой бытового мусора, во всяком случае, соседи только диву давались, какое количество барахла помещалось в квартире, судя по тому, сколько времени рабочие его выносили.

В подъезде стоял шум и грохот, рубили невообразимой прочности доисторические шкафы и буфеты, потому что вынести их целиком не представлялось возможным.

– И вот, захожу я вечером в подъезд, – рассказывал Аркадий Петрович, – гляжу – гастарбайтеры остатки мусора выносят, грузовик уже наготове – на свалку везти. И вдруг падает к моим ногам картина…

Аркадий Петрович не был экспертом по изобразительному искусству, однако, происходя из старинной профессорской семьи, немного разбирался в живописи. Он разглядел картину в неверном свете тусклой лампочки и понял, что с ней все непросто. Разумеется, он не определил, что картину написал неизвестный итальянский художник шестнадцатого века, но то, что холст, несомненно, старинный и работа принадлежит настоящему мастеру, было ясно.

Он пытался добиться толку от рабочих, но те на плохом русском языке отвечали, что хозяин велел выбросить все, вынести всю мебель, сломать все стены и только тогда начинать ремонт. Аркадий Петрович взял картину домой, рабочие ему не препятствовали. Ему удалось только выяснить, что этот последний мусор рабочие выгребли с антресолей и что, судя по количеству пыли и паутины, жильцы коммунальной квартиры не забирались на эти антресоли лет двадцать.

– Что делать, Вера Антоновна? – взывал Сиверцев. – Ну не бросать же в подъезде такую вещь! Если бы хоть хозяин здесь был, хотя, по рассказам, это тот еще тип, ему вряд ли такая картина понадобится. А я уезжаю через неделю…

Из уважения к старому врачу Вера Антоновна разрешила ему принести картину в Эрмитаж. Откровенно говоря, она не слишком верила, что он нашел что-то действительно ценное, все же после всех катаклизмов мало сохранилось в нашем городе, да и вообще в стране подлинных шедевров живописи. Картины портятся как от сырости, так и от чрезмерной сухости, от табачного дыма и кухонной копоти, не переносят прямых солнечных лучей. Редко кто из владельцев картин имеет возможность обеспечить им сносные условия. А потом, когда полотно потемнеет и покоробится от скверного обращения, новые хозяева квартиры или комнаты не захотят держать у себя старый холст с неясным изображением в облезлой, проеденной жучками раме, и его если не выкинут на помойку, то забросят высоко на антресоли да и забудут о нем. Так, очевидно, случилось и с той самой картиной, что подобрал Аркадий Петрович.

– Мы провели экспертизу, и оказалось, что картина, конечно, в очень плохом состоянии, но, несомненно, шестнадцатый век, Италия…

Вера Антоновна чуть порозовела, глаза ее блестели, и в голосе не звучали теперь неприятные скрипучие ноты. Старыгин мимоходом подумал, что она довольно молода, теперь он не назвал бы ее теткой даже в сильном раздражении.

– Я поговорила с руководством, и мы оформили картину как дар Эрмитажу от неизвестного. Ну, Аркадий Петрович так попросил, формально-то картина не его собственность.

– Значит, вы не знаете, кому когда-то давно принадлежала картина? – разочарованно спросил Старыгин. – И никак нельзя расспросить этого господина Сиверцева?

– Да как же его расспросить… – голос Веры Антоновны снова стал безжизненным и тусклым, – он уехал в Канаду, я больше ничего про него не знаю… А какой был замечательный врач! От Бога! Мужу пять лет жизни подарил…

– Пять лет… – до Старыгина с трудом начало доходить очевидное, – у вас недавно умер муж? Господи, какой же я кретин! И подлец, так с вами обращаюсь! Простите, простите меня!

– Ничего… – Вера Антоновна подняла глаза. – Я вот поговорила с вами – и легче стало. А то сижу здесь одна, как в склепе, и все думаю, думаю… Сотрудники за дверью шепчутся, побеспокоить меня боятся, а у меня перед глазами лицо мужа стоит, когда он умирал. И все кажется, что он что-то сказать хотел – ну, главное что-то, чтобы мне ясно стало, как без него жить. А он не успел… И я теперь не понимаю, для чего все это было – ну, наша жизнь, если теперь все кончилось так быстро…

– Все пройдет, – сказал Старыгин и рассердился на себя за дежурные слова, – но не сразу. А вы все же не сидите взаперти, а то еще хуже будет… Нехорошо это, нездорово…