такая фантазерка. Иначе мне было бы сейчас еще тяжелее. Ведь я здесь одна, совсем одна. И вообще кто у меня остался на свете, кроме тебя?

Мои подозрения относительно матери все более подтверждаются. Она допоздна задерживается где-то после работы. А Добрынин провожает ее.

Боже, какая нелепая, какая жалкая фигура этот Добрынин. Огромный нос, лицо огурцом. Весь дергается, размахивает руками и вечно куда-то бежит, словно за ним гонятся. Обворожителен, ничего не скажешь.

Что ж, если у них дойдет до женитьбы, я достаточно взрослая, я работаю и в состоянии жить самостоятельно.

В эти дни я все время ношу с собой папино стихотворение. Ты знаешь, мой папа был архитектором, но, я уверена, он мог бы стать поэтом. Три года тому назад мать показала мне его стихи. Одно я переписала тайком от нее. Оно было написано в августе 1949 года, ко дню рождения моей матери. Папа был уже в больнице. Он собрал в больничном саду букет из осенних листьев и преподнес вместе со стихом. Вот последняя строфа из него:

Знаю, видится осень в подарке моем,

Знаю, близится, близится тяжесть ненастья,

Но мы все перетерпим и вместе дойдем

До широких разливов весеннего счастья.

«До широких разливов весеннего счастья…» А через несколько дней папы не стало.

Я не расстаюсь с этим стихотворением, я знаю его наизусть, а та, кому оно посвящено…

Сейчас я опять разревусь…

Ты спрашиваешь о моей работе. Библиотека небольшая, литература в основном техническая. Но есть и художественная, я буквально дорвалась до нее, читаю целые дни напролет. Посетителей мало, и почти все интересуются, не получила ли я что-нибудь по тепловозам. В депо вместо паровозов будут тепловозы.

Вообще до меня никому дела нет. Мой начальник, заведующий техническим кабинетом Сырых, с ног сбился, организует разные занятия и лекции, все по тепловозам. Вид у него прямо какой-то испуганный, словно эти самые тепловозы могут съесть его. За все время моей работы он заглядывал ко мне в библиотеку раза три-четыре. Что ж, это меня прекрасно устраивает.

Сейчас я начала повторять программу десятого класса. В какой буду готовиться институт, еще не выбрала. Тебе хорошо, ты давно влюбилась по уши в свои 2NaOH + H2SO4. А у меня каждый день новая мечта.

Целую множество раз и об одном прошу: пиши больше и чаще. Твоя Лиля».

V

Когда Соболь поднялся в библиотеку, Лиля без ломания, но краснея и теряясь, согласилась пойти погулять с ним.

Они вышли из красного уголка и медленно побрели по молодому скверу, высаженному комсомольцами.

Соболь спросил:

— Вы, конечно, знаете?

Лиля знала. Еще в середине дня она услышала о карикатуре от женщины, делавшей уборку в красном уголке. После долгих колебаний Лиля сбегала в депо, и то, чего она боялась, из-за чего не сразу решилась посмотреть на карикатуру, произошло — карикатура наложила какую-то грубую принижающую печать на тот красивый образ, который в последнее время все чаще занимал ее мысли. В Лиле возникло ощущение утраты, и, хотя, казалось бы, с ней самой ничего не случилось, она вернулась в библиотеку расстроенная.

Едва Соболь вошел и Лиля увидела, как он заставляет себя улыбаться, как прячет свою боль, в ней вспыхнула острая жалость к нему. Она сразу уверовала, что карикатура — это чей-то несправедливый и злонамеренный акт.

— И как вы находите? — снова спросил он, хотя достаточно явственно видел, как она сочувствует ему. Но ему хотелось выговориться, избыть в словах свою горечь. Не дожидаясь ответа, продолжил: — Впервые в жизни удостоен чести лицезреть себя крупным планом. Увековечен в высокохудожественном произведении маэстро Булатника… А сколько я сделал для этого Булатника или для того же Добрынина!

Сейчас он действительно верил, что сделал что-то особенное и для Булатника, и для Добрынина.

Девушка шла, оперев подбородок на руки, сложенные замочком — ладонь одной руки обнимала кулачок другой. При упоминании фамилии Добрынина замочек рук сжался.

— Разве Добрынин имеет отношение к ней… к карикатуре? — тихо спросила она.

— Как же, главный шеф деповской печати.

— И что он представляет из себя, этот шеф?

— А-а, не стоит… Зачем вам? — отмахнулся Соболь. Лицо его снова потемнело, густые ровные брови сдвинулись у переносицы. Испытывая новый прилив сострадания к нему, Лиля вместе с тем очень хотела, чтобы он высказал все, что было у него в душе, и чтобы его слова о Добрынине были как можно злее. Вместе с жалостью к Соболю, вместе с обидою за него в Лиле остро заговорила та, другая, большая и давнишняя обида… Чувствуя в себе доселе неведомую жестокость, Лиля хотела, чтобы слова Соболя хоть в какой-то мере выместили эту большую обиду, как будто мать могла слышать их, испытывать боль от них.

— Кстати, Лиля, — заметил Соболь, — вы знаете, что у нас в депо двадцать шесть Добрыниных. Две чертовы дюжины.

— И все — родня этому… карикатурщику?

— Ну, родня не родня, а друзья-приятели. Друг к другу на шаньги ходят, друг друга бражкой потчуют.

— Мне кажется, люди здесь совершенно иные, чем в городе. Какие-то чужие, не любят нас.

— Да, конечно, народ здесь не тот. Особенно в Старых и Новых Лошкарях. У каждого свой дом и пес на цепи. Собственники.

Они минули придеповскую часть поселка с ее незагороженными дворами и похожими на дворы улицами и вышли на просторный, окаймленный лесом луг. По лугу, огибая поселок, бежала тропка. Местами она терялась в мелких овражках, местами петляла около сбившихся в тесные кучки приземистых пышнобоких елочек.

Соболь свернул на тропку. И оттого, что уж очень хорошо все было вокруг — и эта веселая, беззаботная, как ручеек, тропка, и этот привольный луг, по самые края политый золотом отцветающей ромашки, и это маленькое, окруженное слепящей белизной солнце, повисшее над четкой, словно вырезанной каймой отдаленного леса, — а главное, оттого, что Лиля шла так близко и они были одни, ожесточенность в Игоре начала отступать на задний план. Полусерьезно, полушутливо он заключил:

— Бегите, Лилечка, отсюда. Взмахните крылышками — и в полет.

Она подавила вздох, отделываясь от своих раздумий, и произнесла:

— Куда?

— В большой город, в настоящую жизнь… А здесь… — Соболь запнулся, подыскивая, что бы такое сказать поостроумнее. — А здесь один идиотизм деревенской жизни.

Пройдя луг, они пересекли заезженную, взбитую, как перина, дорогу и поднялись на железнодорожную насыпь. Справа была станция и Новые Лошкари, слева по одну сторону насыпи — Старые Лошкари, по другую —