все главнейшие рычаги управления паровозом. Место помощника машиниста — на левой стороне кабины, у левого окна, у левого крыла. Правда, помощнику постоянно приходится оставлять свое окно, чтобы подбрасывать уголь. Помощник — хозяин топки локомотива.

От левого крыла до правого в кабине паровоза всего два шага. Но для паровозника сделать эти шаги, преодолеть это ничтожное расстояние — значит взять очень важный, если не самый важный рубеж в жизни.

Кряжеву удалось перешагнуть этот рубеж еще задолго до того, как он получил право управления локомотивом и стал машинистом по всей форме. Однажды Лихошерстнов сопровождал в рейсе бригаду, в которой Кузьма ездил помощником. Наблюдая за машинистом, подбрасывая ему то советы, то вопросы, Петр Яковлевич нет-нет да поглядывал на своего «крестника». Юноша занимался своим делом, но чуткое, напряженное лицо и вся настороженная, собранная фигура выдавали, что творилось в его душе: каждый обращенный к машинисту вопрос Петра Яковлевича он принимает как обращенный к нему и тотчас же мысленно дает на него ответ. Растроганный Лихошерстнов не выдержал.

— Давай посадим Кузьму Кузьмича за регулятор, — предложил он машинисту. — На парочку перегонов.

Машинист удивился и обиделся:

— Нашел где баловством заниматься.

— Какое же баловство? — настаивал Петр Яковлевич. — Ты глянь, как у парня глаза разгорелись.

Машинист покосился на помощника, но продолжал все тем же обиженным тоном:

— Ему, значит, регулятор, а мне отопление?

— Боишься, что не сумеешь? — съязвил Лихошерстнов. — Ладно, я сам топить стану. Только пусти парня.

Он протянул длинную свою ручищу к противоположной стороне кабины и, взяв Кряжева за худенькое острое плечо, легонько поддал ладонью:

— Ступай, ступай!

Кузьма, чувствуя себя взлетающим в небо, занял место за правым крылом.

После первых же километров Лихошерстнов восторженно подтолкнул машиниста:

— Ты глянь, как рубит! Будто старый механик, а?

Машинист ничего не ответил.

Кряжев провел состав до самого Затонья. Когда он, не чуя под собой ног от счастья, спустился на станционные пути, машинист, задержав Лихошерстнова в кабине, сказал:

— Ну, Петр, в этом углане черт сидит.

Лихошерстнову же пришлось и «обкатывать» Кряжева, когда тот вернулся в депо после окончания школы машинистов. «Обкатать» — значит сделать несколько поездок с молодым машинистом. Кузьма не отнял у Лихого много времени. Оказалось достаточно всего двух с половиной поездок — срок невиданно короткий.

Труд машиниста тяжел. Он особенно тяжел на севере, где бывают лютые зимы.

Труд машиниста связан с постоянным нервным напряжением, постоянной тревогой, потому что машинист отвечает за грузы, которые перевозит, за жизнь людей, вверившихся ему.

Труд машиниста накладывает печать беспорядочности на его жизнь, потому что, как правило, график поездок машиниста существует лишь на бумаге: бригаду могут вызвать в рейс в любое, самое неожиданное время дня и ночи.

И все-таки настоящий машинист счастлив своей профессией и всей своей жизнью. Пожалуй, нигде не найдете вы столь ярко выраженную привязанность к своему делу, столь гордый и твердый патриотизм. В одних эта привязанность и этот патриотизм питаются сознанием приметности и значительности своего дела; в других они поддерживаются хорошим заработком и тем почетом, которым по традиции окружены машинисты; в третьих эта привязанность, этот гордый патриотизм порождаются любовью к самому процессу труда на локомотиве и любовью к самой машине.

Кузьма Кузьмич Кряжев относился к третьей категории машинистов.

Если вам хоть раз доведется проехать на паровозе, электровозе или тепловозе, вы во всей полноте почувствуете, какое это чудо — локомотив. Он живет, он дышит, он подает голос, он рвется вперед. Ухватив состав, в котором сотни колес и тысячи тонн груза, он мчит его за собой. Стремительно бегут мимо пространства, а длинный, тяжелый и послушный поезд все грохочет за вашей спиной. Нет, нигде не ощутить столь полно живую, деятельную, могучую силу машины, как на локомотиве. И тем более понятны станут вам чувства человека, который управляет ею.

Когда Кряжев заводил речь о своей машине, в словах его и в интонациях голоса улавливалась та же душевность и та же глубокая, серьезная почтительность, какую можно услышать, скажем, при разговоре землепашца о земле-матушке. «Моя», — говорил собеседнику Кузьма Кузьмич, имея в виду свою машину, и это короткое «моя» звучало так, словно к ним приближалось что-то очень значительное, необыкновенное, достойное глубокого преклонения.

III

Рейс близился к концу. Помощник машиниста Георгий Шик, или, как его все звали, просто Юрка, посвистывал у своего окна, довольный тем, что ему довелось участвовать в сегодняшней примечательной поездке, что поездка эта протекает удачно, что вообще все вокруг превосходно. Хотя на небе скапливались синие, веющие влажным холодком облака, они ничуть не портили настроения Шика. Нахлобучив поглубже кепку и подставив лицо бегущему навстречу холодку, Юрка посматривал на облака и словно поддразнивал, подзадоривал их своим свистом.

Хмурый, замкнутый Хисун, опустившись на корточки у задней стенки кабины, вытирал ветошью большую масленку, которую только что наполнил.

Кряжев сидел, ухватившись за вырез окна. Находясь в кабине, он все время держался за что-нибудь. Ему нужно было это совсем не для устойчивости, а для того, чтобы лучше чувствовать паровоз.

Начался подъем, и Кряжев рукой своей ощутил, как паровоз, вернее нижнюю часть его, словно повело назад, хотя он продолжал двигаться на прежней скорости. Почувствовав, что поезд вступил на подъем, Кузьма отметил, что до последней перед Затоньем станции осталось три километра. И так же легко, совершенно механически, ничуть не напрягая памяти, он отметил, что перед станцией будет поворот, что, следовательно, сигнал первым должен увидеть помощник и что Юрке необходимо стоять у своего окна. И хотя Кряжев не сомневался, что Юрка уже там, он автоматически, в силу привычки, покосился налево.

Кузьма был уверен, что станция встретит его зеленым огнем. Диспетчер обещал пропустить на проход. И все-таки он настороженно ожидал восклицания Юрки. Это ожидание еще больше усиливало волнение, которое не оставляло машиниста на протяжении всей поездки. Волнение нарастало с каждым новым километром, потому что чем меньше оставалось пути до Затонья, тем реальнее становился замысел поездки и тем сильнее страшился Кряжев всяких внезапностей, могущих испортить дело.

Необычность и важность сегодняшней поездки заключались вот в чем. Еще до того, как в депо заговорили о тепловозах, Кряжев прикидывал возможность оборота паровоза «по кольцу» на плече Крутоярск-второй — Затонье. «По кольцу» — значит без экипировки паровоза и, разумеется, без отдыха бригады в пункте оборота. Но езда по кольцу не была для Кряжева конечной целью. По замыслу Кряжева она должна была сочетаться с тяжелым весом поездов. Человек, любивший определенность во всем, он нашел яркое и четкое выражение своей задачи — наезженные паровозом километры и перевезенные им грузы должны