– А теперь сравни: супермаркет. Поняла?

– У вас скоро тоже будет цивилизованный рынок. Саша, но при чем тут ты? Ты живешь здесь из-за супермаркетов? Это не может быть правда.

– Да нет, это ерунда, я эти сосиски самые там, в Москве, только так лопал. Были бы сосиски. Я о другом. Понимаешь, у вас все общество такое: пришел, выбрал, заплатил. И – пользуйся.

– Это капитализм, Саша. Это все за счет духовности. Когда так в супермаркете, я согласна. Но у нас же так во всех аспектах, и это ужасно.

– Это удобно, Машка, понимаешь? Меня никто не грузит, я живу сам по себе, как хочу. Я никому ничего не должен. Я свободен.

– Это не свобода, Саша. Но я пока не умею этого объяснить.

– Да что ты, Машка, я тоже понимаю, духовность, Достоевский, я сам Чехова запоем читал и до сих пор читаю. Я только за. Но меня всю дорогу грузили: ты должен, должен, должен… Одним – делать вид, что строю коммунизм, другим – кукиш власти в кармане показывать, третьим – изображать интеллигентного мальчика из хорошей семьи. А здесь – никому и ничего. Вот ты студентка, в скором будущем – элитный специалист, а я лимита, прости за выражение, и мы вместе. И никого не колышет! Понимаешь, это здорово.

– Я понимаю тебя, Саша. У меня были похожие мысли. Я носила майку с портетом Че Гевара, когда мне было пятнадцать лет. Но моих родителей будет колыхать, если я женюсь за такого человека, как ты. Они буржуи.

– Буржуи, говоришь? А мы приехали, что ли?

Автобус действительно застыл у остановки с надписью «Monikendam», и они неспешно выплыли наружу, не прерывая разговора. Было так здорово говорить на языке, которого заведомо никто не понимал, и можно было обсуждать любые темы. Впрочем, в самом Амстердаме русских становилось все больше, и в людных местах Саша уже не раз натыкался на соотечественников. Большинство из них наслаждались той же языковой неприступностью – в квартале красных фонарей мужики откровенно обсуждали программу дальнейших похождений, а на рынке один шпаненок кричал другому через все ряды: «Васёк, чё тибрить-то будем?» Если так пойдет дальше, то скоро русский будет тут легко узнаваем, подумал Саня… И едва ли ему обрадуются.

Но пока радовались. Как-то они с Димкой стояли на остановке, о чем-то говорили. К ним подошла старушка без комплексов, поинтересовалась, что это за язык. Когда узнала, что русский, пришла в неописуемый восторг, сообщила, что сама наполовину коммунистка (оба парня скривились) и подарила пакет с замечательными пирожками, который как раз оказался у нее в руке. Ничего, она себе еще купит… Она ж настоящего коммунизма и не нюхала.

Мимо старой церкви Маша с Сашей прошли к гавани. Собственно, городок и был выстроен вокруг этой самой гавани – тут находились основные кафе, магазины и киоск, где задешево продавали замечательную скумбрию горячего копчения, только что из моря.

Все голландские города похожи уютностью и добропорядочностью и все, кроме Амстердама, – чистотой. Непохожи они множеством мелочей, из которых и складывается неповторимость облика: формой крыш, регулярностью и расположением каналов и даже выражением лиц прохожих. Эту атмосферу было очень трудно описать, но легко уловить, угадывая в каждом городе характер: вот мускулистый портовый трудяга – Роттердам; а вот тихий очкарик, переулочный студент-гуманитарий – Лейден. А Моникендам – капитан рыбацкой шхуны. Вот так.

На катере они выбрали верхнюю палубу, хотя было довольно ветрено. Рядом радостно галдела группа американцев, фоткая друг друга на фоне моря и примеряя купленные в лавчонках на берегу черные рыбацкие кепки, – Саша как раз недавно в русской газете видел такую на Жириновском. Катер неспешно оторвался от причала, выбрался к узкому выходу из гавани между двумя половинками старого деревянного мола и заскользил по серой рябистой глади. На море виднелось немало разноцветных парусов, некоторые совсем близко, и можно было наблюдать, как управляются со снастями люди на собственных яхтах.

– Здорово, наверное, так, на яхте, – мечтательно сказал Саша.

– Да, и очень дорого. Саша, можно задать тебе откровенный вопрос?

– Ну?

– У тебя, наверное, в Голландии были девушки?

– Были две. Собственно, так и вышло, что из-за одной я тут и задержался.

– Расскажешь?

– Попробую. Если не обидишься.

– Нет, не обижусь.

– Она тоже училась в университете, как ты, только на другом факультете. Мы приехали сюда с театром на гастроли, я тебе уже говорил. И однажды после спектакля она подошла ко мне и сказала, что я играл лучше всех. Лестно, конечно, но я до сих пор не уверен, что она это всерьез.

– А что она имела в виду?

– Ну, может, просто я приглянулся ей. Скажем так: не я играл лучше всех, а ей было приятнее смотреть на меня, чем на всех остальных. Нет, правда, я не думаю, что она специально врала. А потом она пригласила меня на вечеринку… ну, мы и подружились.

– Вы с ней спали?

Саша не случайно сказал «подружились» – ему всячески хотелось избежать примитивной последовательности «познакомились – выпили – перепихнулись». Может, оно так и выглядело со стороны, но трудно было объяснить, чем отличалось их знакомство от такой же цепочки действий на танцах в Доме культуры. А отличалась она очень сильно, хотя он едва ли мог бы объяснить чем. Только ли тем, что вместо Дома культуры была колокольня утрехтского собора?

– Ну-у-у… Никак не привыкну к вашей голландской манере задавать вопросы в лоб. Ну да, спали. Только не в этом дело.

– Извини, я не хотела тебя задеть.

– Понимаешь, мне тогда все было в новинку. Все было такое красивое, яркое, сочное. И Ингрид была такая яркая. И мне все хотелось попробовать, а тем более что она сама так ненавязчиво предложила. Тьфу ты, выходит, словно я оправдываюсь перед тобой. В общем, это трудно объяснить.

А потом мы стали ездить со спектаклями по стране. Знаешь, это было так странно – приезжаем в новый город, играем спектакль, возвращаюсь в гостиницу, а там – Ингрид. Но все быстро подошло к концу, а душа требовала, как у нас в одном фильме старом говорится, продолжения банкета. Я еще не насытился впечатлениями. Да и в России меня практически никто не ждал. В общем, решил еще немного потусоваться и не полетел обратно со всеми.

– Остался?

– Ты, может быть, заметила, я предпочитаю говорить «задержался». У нас говорили «остался» в старые времена, когда обратно уже было не вернуться. Сейчас – другое дело. Ну, а с