с заключительной формой возможно только в области психического, и мы не способны сделать эту констатацию наглядной.

Возможно, однако, что, выдвигая такое допущение, мы хватили через край. Быть может, следовало бы ограничиться утверждением, что прошлое в психике может оставаться в сохранности и не должно непременно уничтожаться. Вполне возможно, что и в психике кое-что из ее прошлого (то ли в случае нормы, то ли в порядке исключения) настолько стирается или поглощается новым, что никак не может быть воссоздано или возрождено, либо что сохранение в общем и целом зависит от определенных благоприятных условий. Возможны разные варианты, но об этом нам больше ничего не известно. Мы вправе утверждать только одно: сохранение прошлого в психике – это скорее правило, нежели редкое исключение.

Если в итоге мы вполне готовы признать возможность существования у многих людей «океанического» чувства и склоняемся сводить его к ранней стадии чувства Я, то всплывает следующий вопрос: какие притязания у этого чувства на признание его источником религиозных потребностей?

Мне подобная претензия не кажется обоснованной. Ведь чувство может стать источником энергии только в том случае, если оно само является проявлением сильной потребности. Относительно же религиозных потребностей мне представляется бесспорным их производный характер от инфантильной беспомощности и от пробужденной ею страстной привязанности к отцу, особенно в связи с тем, что такое чувство не просто проистекает из опыта ребенка, но и будет постоянно поддерживаться страхом перед всемогуществом судьбы. Потребности из периода детства, сопоставимой по силе с потребностью в попечении отца, я не смогу назвать. Тем самым роль «океанического» чувства, которое могло бы, например, стремиться к воссозданию неограниченного нарциссизма, отодвигается с переднего плана. Происхождение религиозной ориентации удастся более или менее четко проследить вплоть до чувства детской беспомощности. За ней может скрываться что-то еще, но до поры до времени это скрыто во мраке.

Могу себе представить, что океаническое чувство оказалось связанным с религией задним числом. Ведь такое единение со вселенной, свойственное ему в виде идейного содержания, производит у нас впечатление первой попытки религиозного утешения, еще одного способа отвергнуть опасность, которую Я признает угрозой, исходящей от внешнего мира. Признаюсь еще раз: мне весьма затруднительно иметь дело с такими едва уловимыми явлениями психики. Другой мой друг, которого ненасытная любознательность подвигала на самые необычные эксперименты и который в конце концов стал энциклопедистом, уверял меня, что с помощью разрыва с внешним миром, с помощью сосредоточения внимания на телесных функциях посредством специальных способов дыхания йогам удается пробудить в себе совершенно новые ощущения и чувства общности, которые он склонен понимать как возвращение к древнейшим, давным-давно покрытым наслоениями пластам психики. В них он видит, так сказать, физиологическую подоплеку многих откровений мистики. В таком случае напрашивается предположение о связях этого ощущения с некоторыми смутными модификациями психики, вроде транса и экстаза. Меня при этом подмывает еще раз произнести слова из «Кубка» Шиллера: «Так радуйся, дышащий в воздухе радужного цвета».

II

В моем сочинении «Будущее одной иллюзии» речь менее всего шла о глубочайших истоках религиозного чувства, а все больше о том, что понимает под религией обычный человек, о системе поучений и посулов, которая, с одной стороны, разъясняет ему с исчерпывающей полнотой загадки этого мира, с другой – заверяет его, что заботливое провидение печется о его жизни и возместит ему в потустороннем бытии те лишения, с которыми ему пришлось столкнуться. Это провидение средний человек не может себе представить в ином виде, нежели в облике чрезвычайно возвеличенного отца. Только такой отец способен постигнуть заботы детей человеческих, только его можно смягчить своими просьбами, умилостивить знаками своего раскаяния. В целом все это очень инфантильно, совершенно чуждо реальности, и человеку, настроенному на любовь к ближнему, больно даже думать, что огромное большинство смертных никогда не поднимется над таким пониманием жизни. Еще более неловко видеть, как некая, а то и бóльшая часть живущих сегодня людей, вроде бы обязанных понимать, что эту религию невозможно сохранить, все же пытаются защитить ее, отступая от нее шаг за шагом в безуспешных арьергардных боях. Хотелось бы смешаться с колоннами верующих, чтобы упрекнуть философов, которые надеются спасти бога религии, подменяя его обезличенным, призрачным и абстрактным принципом, напомнив им призыв: «Не поминай имя Бога твоего всуе!» Если подобным образом поступали некоторые великие мыслители прошлых эпох, с ними не следует соглашаться. И к тому же мы знаем, чтó их к этому вынуждало.

Вернемся теперь к обыкновенному человеку и к его религии, которая только и должна носить это название. И тут мы прежде всего сталкиваемся с высказыванием одного из наших великих поэтов и мудрецов об отношении религии к искусству и науке. Оно гласит:

Кто обладает наукой и искусством,у того есть и религия,У кого нет ни того ни другого,тот обретет религию[9].

Это изречение, с одной стороны, противопоставляет религию двум высшим достижениям человека, с другой – утверждает, что по своей ценности для жизни они могут представлять или заменять друг друга. Если мы собираемся лишить рядового человека религии, авторитет художника окажется явно не на нашей стороне. Так что опробуем особый путь, чтобы приблизиться к адекватной оценке его фразы. Жизнь, как она нам дана, слишком тяжела для нас, доставляет нам чересчур много страданий, разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, мы не можем обойтись без вспомогательных средств («Без вспомогательных конструкций дело не пойдет», – говорил Теодор Фонтане). Видимо, существует три вида подобных средств: мощные отвлечения, позволяющие придавать меньшее значение нашим бедам; замещающие удовлетворения, которые их еще и уменьшают; наркотики, которые делают нас невосприимчивыми к ним. Какой-то из этих способов необходим[10]. На отвлечении настаивал Вольтер, когда завершил «Кандида» советом возделывать свой сад; похожим отвлечением выступает и научная деятельность. Подмены удовлетворения, вроде предлагаемых искусством, будучи иллюзиями по отношению к реальности, в то же время психически не менее действенны благодаря той роли, которую фантазия приобрела в психике. Наркотические же вещества влияют на нашу телесность, изменяя ее химизм. Совсем непросто выявить место религии в этом ряду. Нам придется начать движение издалека.

Вопрос о цели человеческой жизни ставился несчетное количество раз, и все же он так и не получил удовлетворительного ответа; возможно, таковой вообще недостижим. Некоторые вопрошающие добавляли: если бы пришлось согласиться с тем, что у жизни нет цели, она утратила бы для них всякую ценность. Но эта скрытая угроза ничего не изменила. Напротив, оказалось, что мы вправе уклониться от его решения. Предпосылкой вопроса является, видимо, зазнайство людей, многочисленные проявления которого нам давно известны. О цели жизни животных не говорят, разве