к этой удивительной позиции враждебности культуре? Полагаю, глубокое и давно существующее недовольство данным состоянием культуры подготовило почву, на которой позднее при определенных исторических предпосылках выросло ее осуждение. Убежден, мне удалось распознать последнюю и предпоследнюю из этих предпосылок; однако я недостаточно сведущ, чтобы проследить их цепь глубже в истории рода человеческого. Уже в ходе победы христианства над языческими религиями соучаствовал, скорее всего, такой фактор враждебности к культуре. Ведь он очень близок к провозглашенному христианством обесцениванию земной жизни. Предпоследний повод появился благодаря успешным географическим открытиям, приведшим к контактам с первобытными народами и племенами. При недостаточной научности наблюдений и ошибочном понимании их нравов и обычаев европейцам показалось, что они ведут простую непритязательную, счастливую жизнь, недоступную их гораздо более культурным посетителям. Последующий опыт внес поправки в некоторые суждения подобного рода, во многих же случаях мера легкости жизни, целиком обязанная щедрости природы и немудрености в удовлетворении насущных потребностей, была ошибочно записана на счет отсутствия сложных запросов культуры. Последний повод нам особенно знаком – он всплыл на поверхность после установления механизмов невроза, грозящих похоронить и без того мизерное счастье культурного человека. Установлено, что человек становится невротичным, поскольку не в состоянии вынести меру ограничений, налагаемых на него обществом ради культурных идеалов, а из этого сделали такой вывод: если бы эти требования были сняты или серьезно ослаблены, это восстановило бы утраченные возможности достигнуть счастья.

К этому присовокупим еще один фактор разочарования. Последние поколения человечества достигли невиданного прогресса в естественных науках и в их техническом применении, власть людей над природой утвердилась на непредставимом ранее уровне. Детали этого прогресса общеизвестны, и нет нужды их перечислять. Люди гордятся этими успехами и имеют на это право. Однако, думается, они заметили, что это недавно достигнутое овладение пространством и временем, это подчинение природных стихий, осуществление чаяний тысячелетней давности не повысило меру ожидаемой ими от жизни удовлетворенности – если верить их переживаниям, не сделало их счастливее. При подобной констатации следовало бы ограничиться утверждением, что власть над природой – не единственное условие и, более того, не единственная цель устремлений культуры, а не делать из этого вывод о бесполезности технического прогресса для разумного обеспечения нашего счастья. Можно было бы возразить: а разве не приносит увеличение позитивного удовольствия совершенно неоспоримую добавку к переживанию счастья, когда я могу себе позволить в любой момент услышать голос своего ребенка, живущего от меня за сотню километров, или имею возможность почти сразу же после отъезда друга узнать, что он отлично перенес тяжелое и утомительное путешествие? Разве ничего не значит, что медицине удалось так основательно понизить смертность совсем маленьких детей и опасность инфекционного заражения рожениц; более того, продлить на немалое количество лет продолжительность жизни цивилизованного человека? И таких благодеяний, которыми мы обязаны нередко порицаемой эпохе технического прогресса, можно привести еще целый ряд, но тут опять слышится голос критика-пессимиста, напоминающего, что большинство этих радостей следовало примеру «дешевого развлечения», восхваляемого в известном анекдоте. Такую же радость доставляет себе человек, высунув холодной зимней ночью ногу из-под одеяла, а затем спрятав ее обратно. Не будь железных дорог, сокращающих расстояния, ребенок не покинул бы отчий дом и не потребовался бы телефон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходного сообщения через океан, друг не предпринял бы морской вояж и не нужен был бы телеграф, чтобы унять тревогу за него. Кроме того, какая польза в снижении смертности младенцев, если именно она вынуждает нас к крайней сдержанности в производстве детей, так что в целом мы выращиваем не больше детей, чем в доисторические времена, да еще и обременяем нашу жизнь в супружестве тяжелыми условиями и действуя, вероятнее всего, супротив благодатного естественного отбора? Да и нужна ли нам, в конце концов, долгая жизнь, если она тяжела, бедна радостями и настолько преисполнена страданий, что мы даже смерть готовы приветствовать как избавительницу?

Кажется установленным, что в своей нынешней культуре мы не чувствуем себя благостно, хотя и очень трудно судить о том, чувствовали ли себя люди счастливее – и насколько – в былые времена и какую роль в этом играли условия их культуры. Мы всегда склонны интерпретировать наши бедствия объективно, то есть перенося себя со своими притязаниями и впечатлительностью в условия, позволяющие проверить, какие поводы для переживания счастья или несчастья мы в них могли бы обнаружить. Подобный подход кажется нам объективным, потому что не учитывает варианты индивидуальной чувствительности; на самом-то деле он наиболее субъективен, так как помещает на место психических состояний других людей собственное. Счастье, однако, есть нечто совершенно субъективное. Мы можем сколько угодно ужасаться определенным ситуациям – скажем, положению античных рабов на галерах, крестьян во время Тридцатилетней войны, жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома, – и все-таки нам невозможно вжиться во внутренний мир этих людей, уяснить перемены, которые привнесли в их восприимчивость к удовольствию или неудовольствию их врожденная бесчувственность, постепенное отупение, утрата надежд, грубые или утонченные формы наркотизации. Даже в случае возможности испытать самые крайние невзгоды в дело включаются определенные механизмы психической защиты. Мне представляется бесплодным дальше заниматься этой стороной проблемы.

Теперь для нас пришло время разобраться с сущностью той культуры, ценность которой для обретения счастья людьми была поставлена под сомнение. Мы не станем требовать короткой формулы, которая в немногих словах запечатлела бы эту суть, прежде чем узнаем что-то о ней из исследования. А значит, удовольствуемся повторением[15]: словом «культура» мы обозначаем всю совокупность достижений и институтов, с помощью которых наша жизнь отдалилась от жизни наших звероподобных предков и которые служат двум целям: защите человека от природы и регулированию отношений людей друг с другом. Чтобы лучше понять это, проведем изучение черт культуры по отдельности в том виде, в каком они проявляют себя в человеческих сообществах. Позволим себе при этом без всяких колебаний руководствоваться обычным словоупотреблением или, как еще говорят, чувством языка, рассчитывая, что тем самым мы воздадим должное интуитивному пониманию, которое еще поддается выражению в абстрактных понятиях.

Первый шаг сделать несложно: мы признаем культурными все виды деятельности и ценности, которые приносят человеку пользу, ставя ему на службу землю, защищая его от могущественных сил природы и т. д. Относительно этой стороны культуры не возникает даже малейших сомнений. Если прослеживать прошлое достаточно далеко, первыми ее деяниями стали употребление орудий труда, овладение огнем, постройка жилищ. Среди них выделяется подчинение огня как совершенно исключительный, бесподобный успех[16], который вместе с другими достижениями открыл человеку дорогу, по которой с этих пор тот продвигался дальше и дальше.