не мешать проходящим, и изредка робко пробовал обратить их внимание на себя, вернее, на свой товар. Но как только кто-нибудь на мой возглас оглядывался, мне становилось неловко, и я отводил глаза.

Ну, и, конечно, в результате я продавал две-три пары в день, тогда как мой коллега успевал продать сотню, а то и больше, зарабатывая 2–3 рубля, что по тому времени было совсем неплохо.

Поторговав так три или четыре дня, я отступился. Другой работы не предвиделось, и мне оставалось одно — пешком выбираться из Питера, так как денег не было ни копейки. Но надо было еще решить, куда идти. Может быть, я найду какую-нибудь работу в сельской местности? Домой меня в таком положении, конечно, не тянуло.

Возвращение

Квартирохозяйка денег с меня не потребовала, и, собрав свои манатки, я отправился из столицы, как тогда говорили, на липовой машине с березовым кондуктором. К вечеру пришел в Колпино и решил тут переночевать. Завернул в чайную и тут же продал одну рубашку за 15 копеек. За гривенник поужинал, а за пятак хозяин разрешил мне в чайной переночевать.

Утром я пошел на вокзал и забрался в пустой товарный вагон, предварительно узнав, что этот состав пойдет на Чудово[137]. Но перед отправлением в вагон заглянул кондуктор.

— Ты чего тут забрался? — грозно крикнул он.

Я стал упрашивать его, чтобы он разрешил мне доехать до Чудова.

— А деньги у тебя есть?

Я сказал, что денег нет, но я могу предложить брюки.

— А ну, покажи, что за брюки.

Я поспешно извлек из котомки запасные штаны и протянул ему, стараясь не показывать заплат на задней части, чтобы он не забраковал их и не выгнал меня из вагона. Но он, брезгливо развернув их, увидел заплаты и бросил мне обратно со словами: «Ну тебя к черту с твоими брюками». Я самым жалобным тоном стал просить его не выгонять меня. «Черт с тобой, сиди», — сказал он, вылез из вагона и закрыл дверь. Так я и доехал до Чудова единственным пассажиром на целый вагон, а может быть, и на поезд.

Почему мне нужно было непременно на Чудово? Дело в том, что доктор в больнице говорил мне, что хорошо бы полечиться в Старой Руссе[138]. Нога моя не переставала болеть и я, убегая из Питера, решил пробраться в Старую Руссу в надежде, что мне посчастливится устроиться при тамошнем лечебном заведении хотя бы сторожем и полечить свою ногу.

Но ничего из этого, конечно, не вышло. Виной тому скверная особенность моего характера: пока то, к чему я стремлюсь, далеко по расстоянию или по времени, я строю планы сделать так-то, изложить свою просьбу так-то, а как только приближаюсь вплотную, решимость меня оставляет, и я нахожу совершенно невозможным обратиться с заготовленной просьбой. Но так было только тогда, когда приходилось просить за себя. Если же дело касалось других, я мог быть и настойчивым и требовательным. Так что дело тут, по-видимому, не в трусости, а в чем-то ином. Мне просто казалось, что я не имею права на то, за чем хочу обратиться. Вот хотя бы в этом случае: разве я один болен, ведь крутом тысячи людей, которым нужно бы лечиться в Старой Руссе, в Крыму или на Кавказе, но они этой возможности не имеют. Почему же я должен быть исключением? Я думал, что просто покажусь смешным со своей просьбой. Поэтому, дойдя до Старой Руссы, я даже не нашел это лечебное заведение, а двинулся дальше — на Валдай, на Тверь, на Ростов. Путешествовал я таким образом апрель, май и июнь[139].

Зачем? Да просто я не знал, куда мне податься. Я все думал, что если приду туда-то, то найду работу, а придя, не решался и спрашивать, нужен я или нет.

Денег у меня во все время этого путешествия не было. Милостыню просить я не мог, как бы ни был голоден. Поэтому питался я в это время исключительно тем, что мне иногда предлагали хозяева на ночлеге после того, как сами поужинают. Но это случалось не на каждом ночлеге, да и не всегда приходилось ночевать в домах. Случалось не есть по трое суток, довольствуясь водой из ручьев. Не знаю, что было бы, если бы везде были такие люди, которые не догадывались сами предлагать мне поесть. Наверное, я где-нибудь был бы подобран окончательно изнемогшим.

Но попадались люди и отменно добрые. Как то, идя от Валдая по шпалам, понуждаемый чувством сильнейшего голода, я решил завернуть в одну из деревень и попросить поесть. Деревня была большая, тянулась двумя порядками домов едва не на версту. Я прошел ее туда и обратно, соображая, в который дом зайти. В хороший дом не решался, боясь, что тут грубо откажут: я знал уже, что кто богаче, тот бессердечнее. В бедный дом не решался тоже, потому что, думал, может, у них и у самих-то мало хлеба.

Так я уже подходил обратно к тому концу деревни, с которого вошел, и уже готовился возвратиться на свой путь — железную дорогу, но из окна третьего или четвертого с краю домика, худенького и низкого, меня увидели две женщины, и старшая из них крикнула мне: «Прохожий, ты поесть не хочешь?» Я ответил, что только за этим и зашел в деревню. Так заходи, говорит, в избу.

Когда я вошел, она принялась хлопотать, как будто явился долгожданный гость: постелила чистую скатерть, нарезала кучу хлеба, принесла большое блюдо горячих свиных щей с мясом. Но вот беда: свиных щей я есть не мог, меня с детства от свинины, не знаю почему, тошнило. Пришлось сказать об этом хозяйке. Тогда она забеспокоилась еще больше. Так чем же мне тебя, говорит, покормить-то? Спросив, ем ли я молоко, она принесла большую крынку свежего холодного молока.

Основательно наевшись (радушие хозяйки