Ребята мои в это время готовы были пуститься в бегство. Оно и понятно: попы в то время имели власть не меньше пристава. Поп[151] все напирал на меня, требовал, чтобы я назвал свою фамилию (он служил недавно и меня еще не знал). Но я ему спокойно, сам восхищаясь своим спокойствием, ответил, что фамилию свою называть ему не нахожу нужным, а если, мол, тебе так уж хочется ее знать, то спроси у того дурака, что мешки за тобой носит, он тебе скажет.

На этом мы тогда разошлись. Я ждал, что он предпримет против меня какую-нибудь каверзу, но, оказывается, он был не из кляузников. Он имел обыкновение разделываться собственноручно, по крайней мере, в тех случаях, когда это было ему под силу. Однажды даже старуху Параню, нашу сватью, исхлестал уздой так, что та едва домой пришла — только за то, что она вела с паствы[152] лошадь по его полю. Случалось, что он бегал и за ребятами, но не нашей деревни, а Устья Городищенского, где была церковь, и те от него позорно удирали. Обычно он гонялся за ними потому, что они, проходя мимо его дома, играли на гармошке и пели песни.

Любил он ездить на быстрых лошадях. Лошадей имел пару, и одна из них, Воронко, была необыкновенно быстрой. Однажды поп с цыганами держал пари, что за такое-то время он успеет съездить верхом на Воронке до деревни Ларинской — и выиграл.

Вскоре после нашего рождественского столкновения поп в доме церковного старосты, богатого торговца Александра Казакова[153] играл в карты в компании церковных прихлебателей. Дело было в канун какого-то праздника. Когда время перешло за полночь, староста заметил попу, что пора кончать игру, завтра тебе заутреню служить. Попа это уязвило, и он зло ответил, что, мол, ты мне указываешь. А староста был хотя и богач, но, что называется, неотесанный мужик, у них разгорелся спор. В азарте поп обозвал дураками всех, кто думает, что есть бог, и при этом сказал, что у вас здесь только и умных, что на Дунае Юров, то есть я. Мне это передал потом участник ихней картежной игры, мой двоюродный брат Михаил Коробицын из деревни Ряжка. Он был членом церковного попечительства[154] и вообще тянулся к паразитической верхушке, по его определению, к «хорошим людям».

Между прочим, пьяным этого попа не видали. Говорили, что он совсем не пьет. Прихожане хвалили его за проповеди: будто бы хорошо говорил. Сам я, конечно, их не слыхал, так как в церковь не заходил принципиально, даже из любопытства.

Но вот я стал подумывать о женитьбе и решил, что придется сходить на исповедь, иначе меня венчать не будут, а без венчанья ни одна невеста за меня не пошла бы. К тому же дети, если они появятся, будут считаться незаконнорожденными.

На исповедь мы шли своей компанией, с гармошкой, хотя в церковь ее, конечно, не заносили. А у попа этого был очень хороший порядок: он принимал «на дух» группами по 10 и больше человек. И мы пошли к нему каяться всей своей компанией.

Между прочим, в числе других грехов он спросил, не воруем ли мы казенного леса. По-видимому, он выпытывал это для властей. В то время, как я уже упоминал, мужики бесшабашно воровали — рубили казенные леса, и правительство еще не успело обуздать их после революции 1905–1906 годов. Между прочим, сам-то поп в погоне за наживой, по примеру кулаков, в эту же самую зиму покупал у мужиков краденый лес по дешевке, чтобы весной продать его по хорошей цене. Я лично продал ему 10 бревен, 10 аршин 6 вершков[155], по полтиннику за бревно. Поэтому, когда он спросил насчет леса, я искренно ему покаялся: грешен, мол, отец Автоном, десять бревен срубил, украл в казне, привез и продал тебе. Поп усмехнулся и про лес больше не упоминал.

В конце он еще спросил, не занимаемся ли мы греховными делами с девушками. На это ему ответил Митька «Сократ», парень боевой на все и неглупый: «А какие же мы, батюшка, были бы ребята, если бы не занимались этим делом?» Тут поп не выдержал роли духовника, засмеялся и сквозь смех сказал: давай, идите с богом. И мы пошли, шумно разговаривая, вызывая этим недовольство у благочестивых прихожан.

Все это время я упорно добивался перевода деревень Норово и Дунай на многопольный севооборот. Я говорил об этом с мужиками на каждой сходке и в одиночку убеждал, но мужики в это дело не верили, им казалось диким засеять поле травой. Я написал в уездную земскую управу[156], чтобы они прислали в помощь для разъяснения человека. Приехал оттуда некто Меркурьев Василий Петрович, занимавший в земстве должность сельскохозяйственного старосты[157], по-видимому, для пропагандистских целей.

Был он лет пятидесяти, благообразный, из деревни Меркурьев Починок Устье-Алексеевской волости[158]. Он собрал сходку, долго разъяснял и убеждал, но тоже ничего не добился. Было это в середине зимы.

Но вот и весна наступила, начался сев яровых, а приговора я все еще не добился. Но отступиться от этого дела мне было нелегко, и я решил дать последний бой. Сходил, переговорил с сельским писарем, попросил его поддержать меня, ведь писарь был для мужиков авторитетом[159]. Пригласил своего «друга» И. Д. Бородина (в это время он тоже уже жил в деревне) и его попросил замолвить пару слов. Захватили мы с собой старосту и книгу приговоров[160], чтобы в случае согласия сразу написать приговор, и двинулись.

Мужики, видя такой солидный синедрион[161], скоро пошли на соглашение. Хотя говорил-то по-прежнему один я, но одно присутствие приглашенных мною уже внушало мужикам доверие к моим словам и к непонятной для них затее.

Вот уже писарь и приговор написал, осталось только подписать его, но тут опять возникло препятствие, едва не сорвавшее все дело. Началось с того, что один из мужиков, Паша Варюшонок, тоном обреченного сказал: «Да, робята, это только сказать, што подписать, а ведь не сичас сказано — што написано пером, дак