помогло побороть обычную стеснительность), я стал собираться в путь, но она начала унимать: «Куда тебе торопиться, ложись вон на кровать, отдохни, скоро муж приедет, чаю попьем». Я так и сделал: спешить мне было действительно некуда.

Разбудили меня, когда самовар был уже на столе, а хозяин — дома. Хозяин оказался таким же радушным, то и дело потчевал меня. После чаю они оба стали уговаривать меня остаться ночевать: «Смотри, — говорят, — солнце уже невысоко, все равно недалеко сегодня уйдешь». И я остался. Вечером меня опять накормили, ужином, и я после такого обильного угощения, последовавшего за длительным недоеданием, так крепко заснул, что на другой день меня хозяйка разбудила, когда солнце приближалось уже к обеду. «Вставай, — говорит, — прохожий, я кокорок[140] напекла, так пока они не остыли, поешь». И на этот раз я не отказался. Да мне и не было совестно у нее есть, я видел, что она угощала от чистого сердца. Еще и в котомку положила мне своих кокорок.

Вторая женщина, упомянутая мной, была их дочь, лет двадцати, очень красивая и хорошо сложенная девушка, но глухонемая. Однако и она не отставала от матери, жестами и мимикой потчевала меня.

Уходя от них, я про себя думал, что как только наступят для меня лучшие дни, я отплачу им за это гостеприимство, пошлю денег, даже сумму мысленно определил — 10 рублей. Но так этого намерения и не осуществил: лучших дней пришлось слишком долго ждать, лишь примерно через двадцать лет я мог бы это сделать.

Следующую ночь я ночевал в 35 верстах от их деревни. И тут мне повезло: ночевал я опять в бедном домишке, и меня опять покормили ужином. Мало того, здесь хозяин сделал для меня и еще одно доброе дело. Ботинки мои пришли в такое состояние, что пальцы ног торчали из них наружу. А дело было накануне Егорьева дня, 22 апреля по старому стилю, и в тот день под вечер выпал снег. И вот утром, проснувшись, я увидел, что хозяин ремонтирует мои ботинки. Я очень удивился, потом нерешительно сказал ему, что у меня нет денег, чтобы заплатить за ремонт. Он, усмехнувшись, ответил, что и не собирается брать с меня деньги. А починил неплохо, я чуть не все лето проходил в этих ботинках.

Был еще похожий случай в одной деревне Владимирской губернии, где жители были кустари-кнутовщики. Тоже один добрый человек, когда я проходил мимо его окон, окликнул меня вопросом, не хочу ли я поесть, и, позвав в избу, велел своей бабе собрать мне обед.

Во второй день Пасхи я пришел в одно село на тракте между Новгородом и Старой Руссой. Два дня уже у меня не было во рту и крошки хлеба. Я собирался обратиться в поповский дом, надеясь, что по случаю такого праздника там расщедрятся. Но когда подошел к этому дому, решимость моя пропала, и я в изнеможении сел под окнами на скамейку.

В это время с той же стороны, откуда шел и я, вошел в село типичный бродяга, в потрепанном пальто, в опорках, с котомкой через плечо, по возрасту лет тридцати. Поравнявшись со мной, он, очевидно, по внешнему виду узнал во мне своего и крикнул: «Куда правишься?» Я ответил, что в ту же сторону, что и он.

— Ну, так идем вместе.

— Да я идти не могу, вот уже третий день ничего не ел.

— Что ты, с ума сошел, сидишь в деревне и жалуешься, что есть хочешь?

Говорил он все это, стоя посреди дороги, не подходя ко мне. Когда я уверил его, что действительно голоден, но милостыню просить не могу, он повернул к домам противоположного порядка и под первым же окном начал стучать имевшейся у него палкой. Из окна высунулась женщина и подала ему кусок хлеба. Так он проделал еще у трех домов и с четырьмя кусками подошел ко мне и протянул их: «Ешь». Я с аппетитом голодной собаки съел эти куски, и мы пошли с ним дальше.

Отзывчивостью его я был, конечно, очень тронут, но мне было больно слушать, когда он дорогой поучал меня, как начинающего, не имеющего опыта бродягу, как я должен добывать пропитание. «Нечего, землячок, стесняться и стыдиться. Где можно — проси Христа ради, а где что плохо лежит — и так возьми. Их ты этим не разоришь, а без этого ты подохнешь как собака, и никто тебя не пожалеет. Работы тебе в таком виде не найти: хоть ты и честный и трезвый, но, видя твою экипировку, никто этому не поверит. Уж если ты попал на большую дорогу, то с нее не выберешься, будешь таким же бродягой, как я».

Я со слезами на глазах и дрожью в голосе возражал ему, что бродягой не буду и, чтобы сбить его уверенность, соврал, что у меня в Тверской губернии живет богатый дядя, что мне бы вот только добраться до него, так он меня сразу оденет и поставит на место.

Попутчиков вроде этого мне довелось иметь еще не раз. Между Ростовом и Ярославлем как-то я шел с четырьмя бродягами. В пути они начали соображать, на что бы выпить. Перебрав все, что имели, и не найдя ничего такого, на что можно было бы выменять хоть полбутылки, они перенесли свое внимание на мое пальто, оценив его примерно в четвертуху. Я, видя, что это не похоже на шутку, решил с ними расстаться и свернул в первую показавшуюся в стороне от дороги деревню.

Заходил я и в Талдом, где когда-то служил половым, но чайной той уже не было, и знакомых я никого не нашел. Не нашел и работы в этом селе. Когда я обратился там к одному лавочнику-мяснику с вопросом, не найдется ли у него для меня работы, он, смерив меня заплывшими жиром глазами, зло изрек: «Кто тебя такого возьмет, ты же в первый день что-нибудь стащишь и уйдешь». Я запальчиво ответил, не по себе ли он судит. Он пообещал отправить меня к уряднику, чего я дожидаться, конечно, не стал.