прежде всего и поверх всего – муж Сергей Эфрон, которого не переставала любить;

Петр Эфрон, брат Сергея («Люблю одной любовью – всей собой – и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас»);

поэт Максимилиан Волошин;

поэт Осип Мандельштам;

поэт Александр Блок (как всегда, безумно преувеличивая, написала о нем Пастернаку: «встретились бы – не умер»).

поэт Евгений Ланн («Как Вы тогда хорошо сказали: лютая эротика, – о, как Вы чуете слово!»);

князь Сергей Волконский («отношение с Волконским нечеловеческое», «любуюсь им отрешенно»);

Константин Родзевич, герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» («Люблю Ваши глаза… Люблю Ваши руки… Вы – мое спасение и от смерти и от жизни, Вы – Жизнь (Господи, прости меня за это счастье!)»);

27-летний поэт и издатель Абрам Вишняк (из своих девяти писем к нему и единственного ответного сделала «цельную вещь, написанную жизнью» – «Флорентийские ночи»);

поэт Юрий Иваск («Спасибо Вам за все: совместный холод – которого я не замечала; совместное стояние у темных окон; …за подаренный карандаш…»);

поэт Николай Гронский, трагически погибший в парижском метро («Мой родной мальчик!.. Мы за последние те дни так сроднились, не знаю как»);

поэт Анатолий Штейгер («Обнимаю Вас, моя радость (и боль)»);

поэт Арсений Тарковский;

и еще, и еще.

Как видим, поэты – армия ее любовников, чаще по духу, гораздо реже телесно. Если не считать двух Сонечек – поэтессы Парнок и актрисы Голлидэй. Поэты – потому что люди вне нормы. Норма отвращала. С малых лет – преувеличенность и безмерность во всем. Огромность чувств. Желание отдать себя всю и забрать всего его или ее, в конце концов, без разницы, каждого, кто показался своим. Почти всех пугала ее запредельность. До или после. Она догадалась еще в 1919-м:

«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти».

В этом списке – поэт Борис Пастернак и поэт Райнер Мариа Рильке.

* * *

Летом 1922 года Марина Цветаева сказала сестре Асе: «есть только один человек в России, один поэт… он и его стихи – замечательны, и он их прекрасно читает. Лицом он похож на Пушкина, ростом – выше… Это Борис Пастернак».

Сказала и уехала к мужу в Чехию.

Через год Пастернак, вернувшийся из Берлина, зайдет и занесет Асе томик стихов «Ремесло» – Марина переслала ему из Чехии для сестры. В сером пальто, сером кепи, из тускло-серебряного одеяния и из-под темно-каштанового оперения на Асю глянут светло-каштановые глаза, с собачьим, по ее словам, выражением преданности. Обласкивая, вглатывая, познавая. «Понимаю, – сказала себе Ася, – проверяет сходство с Мариной».

Другая мемуаристка вспомнит глаза Пастернака незадолго до смерти: «подернутые лиловой пленкой, как бывает у очень старых людей и старых собак». То же сравнение с собачьими глазами.

Пока же июнь 22-го. Цветаева, не доехав до Чехии, останавливается в Берлине, где Эренбург передает ей письмо из Москвы. Беглый просмотр, не знает, от кого, все ненужное. И вдруг, к концу второй страницы, как удар: Пастернак!

«Я дала Вашему письму остыть в себе…»

Почти неправда. Даже и остывшее, вызывает жар. Она садится к столу, и как нанизывают связку драгоценных бусин, так перебирает на бумаге эпизоды с ним, еще до всего.

Весна 18-го, ужин у знакомых, они рядом. Он сказал, что хочет написать большой роман о любви, как Бальзак. Она подумала: как хорошо, как вне самолюбия – поэт. Пригласила: буду рада – если. Он не пришел.

Зима 19-го, встреча на Моховой. Пастернак несет продавать Соловьева, говорит: в доме нет хлеба. Выстроила чудный ряд: книги–хлеб–человек.

Осень 21-го. Он приходит к ней в Борисоглебский переулок с письмом от Эренбурга. Она, заглушая радость встречи, торопится с расспросами. Он отвечает как-то темно. Она про себя: косноязычие большого.

Она первая именует его большим. Он поименует ее так – в ответ.

Апрель 22-го. Похороны ее подруги. И вдруг рука на рукав – как лапа: Пастернак. Несколько случайных слов – об Ахматовой, Маяковском: она все запомнила. О ней, Цветаевой, тоже. Выслушала – просияла внутри. Стояли у могилы, руки на рукаве уже не было, но чувство – что он рядом, отступив на шаг. Оглянулась – нет. Исчезновение.

Этот захлебывающийся пересказ их истории, которой еще нет, – что, как не готовность к любви?

Любовь обрушится на них как лавина. Ему 32, ей 30. Для нее – пик сразу, в 1922-м. Для него пик придется на 1926-й.

Он приедет в Берлин в конце 1922-го, когда она уже переберется в Чехию. Впрочем, он все равно не один, а с художницей Женей, на которой женился в начале года. Но разве ее когда-нибудь останавливало наличие жены или мужа, пусть самых достойных?

Его «дон-жуанский» список до Жени состоит из четверых: двух сестер Высоцких, Нади Синяковой, измучившей тем, что играла на последнем пределе ласки, никогда его не переходя, и Елены Виноград, державшей его на постоянной дистанции.

Открытый женской красоте, он, по собственному признанию, воспитан на «крепком нравственном тормозе». Марине придется приложить немало усилий, чтобы тормоз – отпустил.

Ее письмо в Берлин из Чехии 19 ноября 1922 года:

«Мой дорогой Пастернак!

Мой любимый вид общения – потусторонний: сон: видеть во сне.

А второе – переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же».

В 1926-м он ответит ей своим волшебным сном:

«Мне снилось начало лета в городе, светлая, безгрешная гостиница без клопов и быта, а может быть, и подобье особняка, где я служил… Мне сказали, что меня спрашивают. С чувством, что это ты, я легко пробежал по взволнованным светом пролетам и скатился по лестнице. Действительно, в чем-то дорожном, в дымке решительности, но не внезапной, а крылатой, планирующей, стояла ты точь-в-точь так, как я к тебе бежал… Твоя красота, переданная на фотографии, – красота в твоем особом случае – т. е. явленность большого духа в женщине, ударяла в твое окруженье прежде, чем я попадал в эти волны блаженствующего света и звучности… Это была гармония, впервые в жизни пережитая с силой, какая до тех пор бывала только у боли. Я находился в мире, полном страсти к тебе, и не слышал резкости и дымности собственной. Это было первее первой любви и проще всего на свете. Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давно-давно, до числового ряда. Ты была абсолютно прекрасна…»

«Ты была абсолютно прекрасна». А у нее широкие плечи и натруженные руки. Она худа. Им не хватает еды. Ее маленькая дочь Ирина умерла от голода в приюте, а она не смогла приехать на похороны. Она никому про это не рассказывает и ни на что не жалуется. В Чехии у них последний дом в деревне. Одно название – Мокропсы – чего стоит. Треть дня уходит на топку большой кафельной печи. Под горой ручей, она таскает из него воду для готовки и стирки. Когда кончается стирка, надевает на пальцы большие кольца, на руки браслеты – всю жизнь любила серебро.