Но об этом ни слова больше. Ни тебе, ни кому другому…»

Он сам скажет больше. И именно Марине.

Спустя годы, Марина в письме к подруге опишет ситуацию так:

«Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать – я отвела: не хотела всеобщей катастрофы».

Но чего, как не катастроф, всю жизнь кликала? Не она ли писала Пастернаку: «не упорядоченность жизни, построенная на разуме, а мания»?

Нет, это не она с ним, а он с ней как-то странно договаривается о будущем. Измученный бесконечными сомнениями и вопросами, ехать к ней или не ехать, или ехать через год, или вовсе остановить переписку, он заговаривает ее, заговаривает себя:

«Тогда я попрошу твоей помощи. Ты должна будешь представить себе, как я читаю твои письма и что со мной при этом делается. Я перестану совершенно отвечать тебе, т. е. никогда не дам воли чувству. Т. е. буду видеть тебя во сне и ты об этом ничего не будешь знать. Год это мера, я буду соблюдать ее».

Человек намерен договориться с любящим и любимым отложить любовь на год. Поистине ребенок. Он объясняет свой интересный замысел работой: приедет к ней, свершив что-то или не успев свершить. Все так и не так. Все – правда и нет. Не вранье, а сложность внутренней жизни, включающей в себя прямо противоположное, перегорающее в тиглях души поэта.

Письма из России летят во Францию. Письма из Франции – в Россию и Швейцарию. Россия и Франция продолжают бурлить. Швейцария оставляет большие паузы. А может, кто-то третий тут лишний? Пастернак испытывает тревогу, которая – «где-то около Рильке. Оттуда ею поддувает. У меня смутное чувство, точно ты меня слегка от него отстраняешь. А так как я держал все вместе, в одной охапке, то это значит ты отдаляешься от меня…

Я готов это нести. Наше остается нашим. Я назвал это счастьем. Пускай оно будет горем».

Но эти паузы Швейцарии – они почти оскорбляют Францию. 23 мая Франция жалуется России:

«Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное… Мне больно. Я не меньше его (в будущем), но – я моложе его. На много жизней…

О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что все так. Не залижи, – выжги рану!..

Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке – все, все в тебя, в твою огромную реку… Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера».

Как это в ее духе! Рану, нанесенную одним, назначен выжечь другой – ибо любит во втором первого.

Синхронно, того же числа и месяца, в Москве сочиняется туманное письмо, которое грозит не залечить, а нанести новую рану:

«У меня к тебе просьба. Не разочаровывайся во мне раньше времени… не отворачивайся, что бы тебе ни показалось».

В чем дело? Чуткая Марина знает, в чем.

«Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания…

Верность, как самоборение, мне не нужна. Верность, как постоянство страсти, мне непонятна, чужда… Верность от восхищения… Это мне подошло.

Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все. Психею – на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения…

Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому – от честнейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости».

Пастернаку недолго ждать этого открытого презрения. Пока же сослагательное наклонение Марины выдает скорее печаль, нежели страсть:

«Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы – и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас…»

Финал письма – финал королевы:

«Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся».

Оборотом – это отпущение и себе. Это жест перенасыщенной сильными переживаниями женщины, для которых есть и другой объект.

Устал ли Пастернак от этой двойственности? Тройственности? В ответном послании он обещает Марине бог знает что, но в будущем. А в эту минуту вдруг – в силу той же дикой искренности:

«Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я люблю ее больше всего на свете. В разлуке я ее постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком… Твой Б.»

Он объявит это Марине 30 июля.

Психею – на Еву.

А 31-го спохватится:

«Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо…».

Дрогнула ли здесь его рука, перед тем как вывести новую строку: «но я его и сегодня повторяю»?

«Кончаю в слезах. Обнимаю тебя».

Что делает преданная женщина, пусть и Цветаева? Предает, в свою очередь, заодно утешая адресата – второго насчет третьего:

«Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы – хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я – за границей. Есмь и не делюсь.

Пусть жена ему пишет, а он – ей. Спать с ней и писать мне…»

Оскорбленная женщина несправедлива. Узнала – не теперь. А спать с одним и писать другому – самой ничего не напомнило?

Впрочем – мимо, мимо вчерашнего, к тому, что принадлежит завтра!

«Райнер, этой зимой мы должны встретиться… В маленьком городке, Райнер. Захочешь – надолго. Захочешь – ненадолго… Прошлое еще впереди…»

Какое знакомое – и какое безнадежное – камлание.

Ответ Рильке:

«Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть, и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни… но в нем заключено также и все десять тысяч непредсказуемых НЕТ…»

Больше он мог не писать. Но он продолжил:

«Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, стать словно два слоя, два нежно прилегающих пласта… то все-таки я не меньше (напротив, еще сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца…»

«Темнота большого» – как говаривала Марина.

Его приписка:

«Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня. Значит все-таки мое появление преградило путь его бурному стремлению к тебе?.. Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему».

Не слушая и не слыша, Марина колдует над новой жертвой как над новой судьбой:

«Райнер, отвечай только “да” на все, что я хочу, поверь, ничего страшного не будет… Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле глазами хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. – “Через две недели я буду там-то и там-то – Приедешь?” Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши…»