туда-сюда. Платок покачивается, малыш дремлет. Только он крепко заснёт, глядь — уже пора Свита с Корвином кормить да в крепостицу провожать. Они уедут, я чуть урву сна, а там снова Лучик к себе зовёт: уже и голодный, и обмарался. А потом ему и погулять охота. Улыбается, сладкий мой, ручки тянет, и невдомёк ему, маленькому, почему мать то и дело носом клюёт. Он снова заснёт — я бегом плошки мыть, пелёнки полоскать, похлёбку готовить… И ведь как на грех, чуть руки по локоть в тесте или в грязной воде — непременно малыш проснётся, заплачет. Так и бегаю туда-сюда. А там уже и вечер, мои со службы вернутся, есть хотят. Свит ещё и ругается: "Почему на конюшне грязно? Целый день дома торчишь, могла бы хоть навоз по стойлам собрать!" Ему не понять, куда у меня весь день подевался, и почему ничего не сделано, а я с ног валюсь. Мужчины, видно, думают, с женщин еда, чистота и уют льются сами собой, как с Ока свет. Им-то что, переделают дела и спать пойдут до утра. А я — снова Лучика на руки и на конюшню, в "ночной дозор".

За всеми этими заботами я долго не замечала, что Корвин вдруг совсем позабыл дорогу в кабак. Домой каждый день стал приходить трезвый, рубаху новую прикупил… Когда же я как-то утром застала его на дворе над ведром воды да ещё и с гребнем в руках, тут мне сразу стало ясно: всё это не с проста. Завелась у нашего Корвина зазноба, не иначе. А Свит, дундук толстошкурый, словно и не заметил ничего, всё над ним шутил: "Что, допрыгался, даже в кабак уже не пускают? Придётся тебе с нами, стариками, по вечерам сидеть." Корвин только смеялся в ответ, а мне было страсть как любопытно, кто ж она такая, что для неё он и самобульку, и гулящих девок забросил?

Хоть Корвин помалкивал, словно в рот воды набрал, а только посад у нас маленький, тесный, все у всех на виду. Очень скоро мне у фонтана тётки рассказали, куда его почти каждый день носит — в Подколпачный проулок, в кузню к старому Соху. А у Соха как раз две дочки на выданье. Не от того ли у Змейки вдруг подковы держаться перестали?

Я тогда подумала: дай-ка своими глазами взгляну, что там за кузнецовы дочки. Понесла ближе к вечеру старые ножницы в кузню точить, да зашла в Подколпачный не со стороны крепостицы, а от фонтана. До самой кузни двух ворот не дошла, присела вроде как мальца покормить, а сама смотрю, что будет. Долго ждать не пришлось. Застучали копыта по мостовой, глядь — от крепостицы едет Корвин: сам хорош, как картинка, плащ нараспашку, шапка набекрень, в руке кулёк с леденцами, и даже Змейке в гриву ленточку вплёл. Девки, сколько их жило в проулке, стали выглядывать над воротами, с ним здороваться да перекликаться. А он каждой и улыбнётся, и весёлое словечко скажет, и леденцом угостит. Над кузнецовыми воротами тоже перегнулись две девицы. Вот у них-то Корвин Змейку придержал. Смотрю — одна из кузнецовых дочек собой ничего, да только и сказать про неё нечего, таких в каждой дюжине двенадцать. Зато вторая… Вроде, и тот же волос, и тот же голос, но её в любой толпе было б сразу видать. У нас в Торме про таких говорят: этлом целована. А Корвин как поймал на себе её взгляд, сразу вспыхнул, словно его очим светом озарило. И хоть он всех девок на улице гостинчиками и добрыми словами тешил, мне враз стало ясно, для которой из них он старался.

На рынке да у фонтана чего только не услышишь, обо всём на свете тётки меж собой говорят. Там я живо разведала, как эту славницу зовут. Узнала, что старый Сох давно вдов, и только и есть у него семьи, что две дочки: Желана и Звана. Старшая, Желана, уж засидка, двадцать третий круг девке побежал, а женихов всё не видно. А она сама их и не ищет, дом ведёт, помогает отцу в кузне. Зато у младшей, Званы, от ухажёров отбою нет. И то сказать, первая красавица в посаде! Заглядывались на неё и стрелки, и купцы, и лесные молодцы, но она прежде никого особо не привечала. А теперь вот только и разговоров пошло, что о ней с Корвином. Нет, дурного о них не говорили, больше вздыхали, что эти двое словно сделаны друг для друга, как окажутся рядом, так смотреть на них — радость глазам. А ещё тётки говорили, что Званин отец, старый Сох, уж больно строг: не спешит сбыть дочь со двора, но и наиграться ей вволю не даёт, на гулянья да вечёрки пускает только с сестрой. Там и отцу, и сестре крепко понравиться придётся, прежде чем в женихи попадёшь. А про Корвина ведь известно какая слава: гуляка, драчун, за душой ни гроша, да ещё и живёт в Ящеровой Затычке вместе с проклятущим поморийцем и его рыжей ведьмой… Я к тому времени уж давно на людях носила повойник и рогатую кику, волосы мои только Свит и видал, но всё же кое-кто меня знал в лицо. Ту тётку, что такое при мне сказала, мигом начали со всех сторон локтями подталкивать да тишком на меня ей кивать. А я не обиделась вовсе, только подумала: сколько, оказывается, всякого-разного про любого из нас за спиной болтают, а в глаза повторить побоятся. Эх, люди…

Тут бы надо мне ещё рассказать, почему наш дом звался Ящеровой Затычкой и отчего о нём шла нехорошая слава. Прежде, когда этого дома ещё не было и в помине, под стеной крепостицы шёл проулок. Люди его так и звали, Подстенным. А потом какой-то хитрец взял да и построил домишко прямо посреди проулка, разделив тем его на два тупика: Кривой и Затычкин. Саму постройку люди прозвали Затычкой, и никто в ней селиться не хотел. Говорили, мол, стоит на дороге, поселишься там — добрая доля прочь уйдёт. Один Свит не побоялся, снял её за сущие гроши и стал себе жить. Люди уже тогда шептались на его счёт, а как увидели, что он прижился в Затычке и горя не знает, стали болтать: гарнизонный лекарь, мол, с Ящером зарок заключил, и что обычному честному человеку беда, то ему — Маэлева роса. Так тупик, куда выходили Свитовы ворота, понемногу оброс