На Щедрец устраивались так же последние сговоры и смотрины невест, а молодые, поженившиеся до начала хляби, выходили на люди покрасоваться. Я, хоть уже и не молодица, а тётка, тоже хотела пойти на людей посмотреть и себя показать, а Свит вдруг упёрся, как баран: не пойду. Ну а мне без него как? Так и осталась смотреть на праздник из окошка.

Глядя на танцующих, я только вздыхала. Фигуры, вроде, простые, а уж как отплясывают задорно… И я бы могла не хуже, да только мне уже не по чину мешаться в компанию девок и парней. А Свита танцевать тащить — себе дороже, и без того он уже весь изворчался. Зато Корвин со Званой были лучшей парой из всех, хоть в танцах, хоть так. Я, любуясь на них, утешалась, а изнутри всё же точила душу чёрная мысль: почему в моей собственной жизни ничего подобного и близко не случилось? Живу, словно росток, пробившийся в подполе, не знающий ни очего света, ни живого дождя. Родилась — никому не надобна, этлу на порог подброшена. Выросла — стала и этлу не надобна. Кинулась на шею первому, кто поманил, а теперь день за днём заботы, хлопоты, да от мужа грубость, терпи и молчи. И хоть бы кто ласково посмотрел, доброе слово сказал… Изголодалась моя душа по радости и воле.

Когда Свит убрёл наверх спать, я уложила Лучика в люльку и пошла на конюшню, полоскать пелёнки. Набрала в корыто воды, наклонилась над ним, а оттуда на меня такое глядит… Едва саму себя в отражении признала: под глазами синева, на лбу морщинки, коса облезла, шея тощая из ворота торчит, как у щипаной курицы… Эх, облетела по ветру моя девичья краса! Одни только конопухи никуда не делись, их даже как будто вчетверо больше стало.

Не удержалась я, уронила в корыто слезу. А тут, как нарочно, заходит Корвин: весел, как птица, сияет, будто клад нашёл.

— Ну чо, — говорит, — Рыжик, ради Щедреца можно и хлябь потерпеть?

Я отвечать не стала, думала, он потопчется чуток и уйдёт. А он, видно, заметил неладное. Встал передо мной и давай заглядывать в лицо:

— Э, да ты, никак, плачешь? Тебя Селёдка обидел?

— Нет…

— А чо тогда? Хорош пелёнки солить, говори, чо стряслось.

— Да правда, ничего. У меня это… зуб болит, — на ходу соврала я.

Он вздохнул:

— Луковицу приложи. Говорят, помогает. Ну а кроме зуба? Давай, Ёла, колись. Плохой из тебя врун.

Я подумала: а вдруг Корвин и впрямь что дельное подскажет? Он мне вроде брата, его спросить не срамно.

— Слушай, Корвин… Я вот смотрю кругом — сколько девок, и ни одной конопатой…

Он хлопнул себя ладонями по коленям и рассмеялся:

— Во даёшь! Это ты из-за такой пустяковины тут рыдаешь?

— Кому пустяковина, а у меня вся рожа в ней.

— Да и пусть! А не нравится — так ты пахтой намажься, или чем там ещё девки белятся. Я в ваших хитростях не дока. А хочешь, завтра слетаю в лавку, куплю тебе специальную притирку? И сурьмы для ресничек, девки, вроде, все так делают. Будешь у нас как Дева Луна. Селёдка обалдеет!

И я сдуру согласилась.

***

Спустя пару дней Свит и Корвин вернулись домой со службы чуть позже обычного. Ёлка уже ждала их, сидя перед накрытым столом. Лицо её было покрыто толстым слоем белил, надёжно сровнявшим мелкие морщинки и скрывшим все конопушки. Зато глаза, окружённые высоким частоколом из слипшихся в иголочки угольно-чёрных ресниц, жутковато выделялись на фоне мертвенной бледности щёк. Корвин споткнулся в дверях и, жалобно всхрюкнув, замер в нелепой позе. Свит отпихнул его с дороги, но тут же сам остановился, прижав руку к сердцу и на миг позабыв, как дышать. Однако гарнизонный целитель успел многое повидать на своём веку и потому сумел довольно быстро справиться с потрясением. Сдержав рвущийся наружу хохот, он воскликнул: "Это что за ракшец? Марш умываться, живо!" Ёлка вскочила с лавки, одарила каждого из вошедших испепеляющим взглядом и, громко шарахнув дверью, вылетела на конюшню.

Некоторое время было слышно, как она там всхлипывает и яростно плещет в ведре водой, а потом наступила тишина. Свит приоткрыл дверь, осторожно заглянул внутрь. Ёлка стояла в дальнем углу, прижавшись к стене, умытая, первозданно конопатая и очень злая. Её мелко подрагивающие губы прямо-таки излучали обиду и возмущение. "Корвин, — тихонько сказал Свит, — Ужин отменяется. Иди-ка ты где-нибудь погуляй." А потом шагнул на конюшню и плотно прикрыл за собой дверь.

Стоило ему подойти к жене, та отвернулась и уткнулась носом в стену.

— Ёлочка, дурища, — почти ласково сказал Свит, хватая её за талию и притягивая к себе, — Ты что, в самом деле обиделась?

— Вот именно, дурища! У тебя, по-моему, для меня вообще других слов нет, — ядовито прошипела она, отчаянно пытаясь вырваться из его рук. Свит поднапрягся — и удержал, снова развернул лицом к себе.

— А что, скажешь, умная? Зачем измазала мордаху этой гадостью?

И тут Ёлка сникла. Сдерживаемые слёзы хлынули сплошным потоком, словно река, размывшая обветшалую плотину. Среди яростных рыданий с трудом прорывались слова и обрывки фраз:

— Я для тебя… чтоб красиво… конопаааатая…

— Ооо… Как всё плохо… И кто тебе присоветовал сделать с собой такую чушь?

— Корвин сказал, ты обалдеешь…

— Ну что ж… Полный успех, я обалдел. Прямо-таки сражён наповал.

Хоть эти слова и были произнесены со всей возможной серьёзностью, они вызвали только новую волну плача.

— Ты меня вообще ни капельки не любишь, — причитала Ёлка, давясь слезами, — У тебя одна служба на уме, а домой приходишь только спать! Я тебе совсем не нужна!

— Что ты несёшь? Была бы не нужна, меня бы тут сейчас не было! Перестань реветь!

— Да ты вообще никого на свете не лююююбишь…

— Заткнись, дура! — рявкнул Свит, резко встряхнув Ёлку за плечи. На пару мгновений воцарилась тишина. Ёлка испуганно уставилась на него широко распахнутыми глазами.

— Так, слушай меня и молчи, — проговорил ей Свит в самое ухо, — Я тебя люблю. Очень. Такую, какая есть. Рыжую, конопатую, и со всеми твоими закидонами. Хотел бы другую — нашёл бы себе другую. Поняла?

Ёлка ошарашенно кивнула.

— Не вздумай ничего делать с конопушками, — добавил он, стаскивая с её головы повойник и зарываясь носом в тёмно-рыжие волосы, — И эти уродские тряпки никогда больше не носи.

— А что скажут люди? — робко прошептала Ёлка, — Все же будут смотреть…

— Плевать. Пусть смотрят. Пусть обзавидуются. А если кто станет к тебе цепляться, скажешь