и так не ясно, что сюда кто-то вломился?! Была борьба, – нахмурилась я: мне казалось маловероятным, чтобы мисс, прежде чем совершить самоубийство, в одиночку сотворила вокруг себя такой беспорядок.

– Дверь была заперта на ключ, а на оконных рамах следов взлома нет. Мы все проверили, – возразил агент.

– У мисс частенько случались истерические приступы. Вещами швырялась, рвала книги, хрусталь била, – вмешалась стоявшая у двери Филомена, заламывая руки.

Я изумленно взглянула на нее, поскольку за долгие годы ни разу не была свидетельницей подобных приступов и никогда о них не слышала.

– Я тебе не говорила, она же потом всегда стыдилась того, что натворила, – объяснила горничная. – А все этот ее опиум проклятый, попомни мое слово!

– Не говори так! Это же было лекарство от бессонницы! И она его уже много месяцев не принимала!

– Тебе-то откуда знать? Агент нашел на тумбочке бокал и початый флакончик!

За все это время доктор не произнес ни слова. Мы были знакомы: пару раз еще с бабушкой заходили к его жене перелицевать пальто. Бонетти – семейство достойное, но слишком уж многодетное, чтобы позволить себе новую одежду.

– Эта американка… Когда ты уходила, она не выглядела встревоженной? Может, жаловалась на что-то? – расспрашивали меня агенты.

– Нет, она была совершенно спокойна, улыбалась… Да и с чего ей было стреляться?

– Ну да, стала бы она тебе рассказывать… – перебила Филомена. Я не могла понять, почему она ведет себя так агрессивно. Я пошатнулась: закружилась голова. Кто-то принес мне стакан воды.

Прибывший в сопровождении полицейского фотографа комиссар заставил нас повторить, как все было. Первой мисс нашла Филомена. Она должна была заехать за хозяйкой в шесть утра, поскольку поезд отходил в семь, но около четырех внезапно проснулась от дурного сна, в котором мисс рыдала и звала ее.

– Обычно я в такое не верю и вообще не суеверна, но этот сон был таким странным, как будто наяву. Ну, я и поднялась, даже мужа не стала будить и пошла проверить – я ведь за углом живу.

Я сразу вспомнила, что как раз около четырех мне приснилась бабушка, вспомнила ее встревоженное лицо… «Выходит, она приходила вовсе не для того, чтобы предостеречь меня от связи со студентом. Она из-за мисс приходила», – пристыженно подумала я. Нет уж, своих снов я комиссару рассказывать не стану.

Подбежав к дому мисс, Филомена обнаружила, что дверь против обычного заперта на ключ. Впрочем, у нее был свой; воспользовавшись им, она вошла в квартиру и сразу заметила беспорядок: одна из туфель хозяйки валялась на полу у раскрытого гардероба. Сама мисс сидела в кресле в гостиной, с запрокинутой назад головой и с закрытыми глазами. Она была без сознания и тяжело хрипела.

– В ночной рубашке? – перебил комиссар.

– Нет, на ней было дорожное платье.

– Но ведь было четыре утра! Выходит, она не ложилась? Или уже успела встать и одеться?

Филомена пожала плечами: как же, станет она отвечать за причуды мисс! И не такое видали! Но хриплое дыхание ее испугало, и, вместо того чтобы оказать хозяйке первую помощь, она бросилась на улицу и принялась колотить в дверь доктора Бонетти, а потом, уже вместе с ним, вернулась в дом.

Казалось, что мисс больше не дышит, но крови видно не было, добавил доктор, поэтому сначала он подумал об обмороке или сердечном приступе, после которого еще можно было чем-то помочь. Вдвоем они подняли мисс и отнесли в кровать. Потом доктор расстегнул жакет, чтобы ей было легче дышать, и обнаружил корсет. Расстегнув и его, он, к своему удивлению, обнаружил с левой стороны груди отверстие от пули. Тогда он поднес ко рту мисс Бриско перо – оно не шелохнулось. Однако, объяснил он, тело еще не успело остыть и окоченеть, потому-то он ранее и решил, что американка всего лишь упала в обморок. Как давно она умерла? Это сложно сказать. Пять минут, десять, двадцать? Вероятно, не более тридцати, но даже этого он не мог сказать со всей уверенностью, поскольку с вечера в гостиной затопили изразцовую печь и было очень жарко.

– Когда я нашла ее, она еще дышала, даже хрипела, – повторила Филомена. – А меня не было всего пять минут, не больше.

– Но разве возможно, что на одежде не было крови? – недоверчиво переспросил комиссар.

– Такое случается, – объяснил доктор. – Если пуля прошла еще и сквозь легкое, кровь могла скопиться там. Вскрытие покажет, но это мало что меняет.

Филомена, сразу решившая, что речь идет о самоубийстве, настаивала на том, чтобы не предавать случай огласке и защитить имя мисс от скандала и осуждения церковью, но доктор Бонетти отправил ее в ближайший полицейский участок за агентами, и только один из них, едва войдя в гостиную, заметил за ножкой кресла, среди разбросанных нарциссов, револьвер. Комиссар попросил записать наши с горничной показания о том, что мы уже видели это оружие раньше, что именно его мисс недавно купила и держала в тумбочке. «Чтобы застрелиться, когда возникнет желание», – осуждающим тоном добавила Филомена. И почему она так уверена, что это самоубийство? Неужели только из-за запертой двери? Небось, будь хозяйка жива, Филомена ни за что бы себе не позволила так распускать язык.

А вот доктор вовсе не был в этом убежден. Проводив инспектора в спальню, он снял с кресла платье с корсетом и продемонстрировал их. Я последовала за ними без приглашения и тоже все увидела. Они были целы: ни дыры, ни кровяного пятна, ни даже следов пороха! Как же пуля пробила их, достигнув сердца?

– Уж как мисс любила этот жакет… – вмешалась Филомена. – Даже вот расстегнула да в сторону сдвинула, прежде чем застрелиться.

– И потом застегнула? А корсет? Он слишком жесткий, да еще эти крючки. Мне и то пришлось постараться, чтобы его расстегнуть, – возразил доктор.

– Ну, она-то, в отличие от вас, была к этому привычная. Да и не померла сразу: когда я ее нашла, она еще дышала. Могла и застегнуться, – уперлась Филомена. Комиссар тщательно все записывал. Он попросил нас оглядеться и сообщить, всё ли на месте. Также он хотел знать, есть ли у кого-то еще один ключ. Однако ничего не пропало, а запасной ключ был только у Филомены.

Тот факт, что на одежде повреждений не обнаружилось, был слишком необычным, и доктор отказался подписать акт о самоубийстве. Тогда комиссар решил начать расследование. Квартиру он приказал опечатать. Филомена возмутилась – она старалась спасти репутацию мисс Бриско и опасалась пересудов, и комиссар (не из желания угодить ей, а только чтобы не спугнуть преступников) велел объявить, что накануне отъезда мисс скончалась от сердечного приступа, и попросил нас помалкивать.

Таким образом, церковь разрешила устроить покойной достойные похороны с отпеванием, на которых присутствовали все самые значительные горожане и высокопоставленные семьи – как те, кто хорошо знал мисс, так и те, кто видел ее лишь издали (полагаю, последние – скорее не из любви, а из любопытства, да еще чтобы поглядеть, кто явится, а кто нет). Барона Салаи, разумеется, не было. Но все знали, что он уехал в Париж, и, хотя он чаще других навещал покойную, никто не ожидал, что похороны заставят его вернуться издалека. В конце похоронной процессии шло множество бедняков вроде меня, простых людей, работавших на мисс Бриско, людей, которых она привечала, с которыми общалась на равных, отказываясь «держать дистанцию», как того хотели бы буржуа. Так несчастная мисс обрела последнее пристанище на нашем кладбище.

Сегодня уже никто не приходит навестить ее могилу – даже Филомена, как и я ежемесячно получающая свою ренту. И, должно быть, куда больше моей, поскольку она больше не служит горничной и одевается в «Прекрасной даме», хотя какая она синьора, видно даже за милю. Сказать по правде, я понятия не имею, сколько она получает, сколько платила ей мисс и оставила ли она Филомене что-нибудь по завещанию. Я же, всякий раз навещая бабушку, приношу цветок и американке. Остановившись перед надгробием, я с нежностью вспоминаю ее и думаю: «Ах, если бы только мертвые могли говорить!» – потому что даже после стольких лет по-прежнему не верю в самоубийство.

Расследование закрыли через два месяца после ее смерти. Мы с Филоменой были главными свидетельницами. Показания доктора Бонетти считались чуть менее важными, поскольку он не наблюдал мисс до ее смерти и не мог сказать, что хорошо с ней знаком.

Однако мои заявления противоречили словам Филомены. Я настаивала на том, что одно время мисс действительно переживала приступы меланхолии, даже отчаяния, и в такие моменты