ею на асфальте какие-то иероглифы. Кацман присмотрелся: это была не указка, а длинная тонкая декоративная ложка для помешивания варящегося джема.

Наблюдая за продвижением толпы к столовой, в сторонке покуривали два дюжих санитара. Утомившись ждать замешкавшихся пациентов, они взяли поляка за руку, Маркуса за капюшон и повели их на обед. Остальные потянулись следом.

Вскочил на ноги и Аркадий Борисович. Забыв попрощаться с Натаном, он вложил листок в длинный белый конверт и, слюнявя на ходу клейкую полоску, потрусил к почтовому ящику.

В столовую он вошёл последним. На мгновение задержался у стенда с рисунками пациентов. Вот – огромное ухо работы Анджея. Вот – рисунок Клауса, изображающий замок с торчащим из него ключом. А это – диковинные цветы кисти старого опытного камикадзе Фолькера Штауба, шесть раз вскрывавшего себе вены. Рядом – серия портретов инопланетян, над которыми несколько дней кряду трудился зубоскал Маркус. Покажи этих уродов детям – на всю жизнь заиками останутся.

В верхнем ряду висели каляки-маляки двадцатилетнего Эрвина Ноя. Добиться подобного результата можно было лишь суматошным наложением всех имеющихся в наличии красок. Если б эти «шедевры» мог видеть покойный Дали, он бы удавился от зависти.

Справа висела работа Гюнтера Драйнера «Кот с человеческими глазами». Животное было выписано столь мастерски, что Кацман не мог на него наглядеться. С какой точки не изучай Кота, тот, как Джоконда, всегда смотрит тебе прямо в глаза.

Аркадий Борисович одобрительно поцокал языком, подморгнул коту и засеменил на обед.

В просторной столовой размером с хороший спортзал уже приступили к трапезе. Правда не все. Анджей, как водится, подвывал, подпирая простенок. Клаус «провозглашал» одному ему понятную речь. Маркус что-то недовольно лопотал, ковыряясь в своей тарелке. Страдающий шизофренией наркоман Вальтер сновал по столовой с влажной тряпкой, вытирая ею всё, что попадалось ему под руку. Остальные спокойно обедали, не обращая внимания ни на Анджея с Клаусом, ни на Маркуса с Вальтером.

Аркадий Борисович сел на своё место. В ожидании обещанной индюшатины воззрился на стену. Там под плакатом с афоризмом Шекспира: «Ничто не является хорошим или плохим. Всё зависит от того, как мы смотрим на вещи» уже разместилась новая экспозиция – разнокалиберные разделочные доски и декоративные ложки.

Вдруг взгляд Кацмана выхватил из нижнего ряда доску, стилизованную под скрипку. Эта «царица музыки» была удивительно похожа на его собственную скрипку. Такой же блестящий корпус цвета осеннего кленового листа, такая же душка, такой же гриф, такая же шейка с завитком в виде улитки.

В голове у Аркадия Борисовича что-то щёлкнуло. Он ощутил знакомое покалывание в области солнечного сплетения. Почувствовал, как внизу его живота поднимается, заполняя всё тело, горячая волна. Кацман встал и, как бабочка на свет, пошёл на «скрипку». Снял доску с гвоздика, прижал её к щеке. Затем, пошарив взглядом по стене, ухватился за длинную тонкую ложку – ту самую, которой Анджей десять минут назад калякал на асфальте.

Спустя мгновение он уже переворачивал на бок стоявший у стены мусорный бак. Санитары дёрнулись было к нарушителю, но доктор Крюгер жестом остановил их.

Аркадий Борисович взгромоздился на бак. Поклонился публике, «подтянул» первую струну, прижал доску к подбородку, занёс над ней ложку-смычок и… заиграл.

В помещении установилась звенящая тишина. Даже Анджей перестал подвывать. Никто не стучал вилками, никто не чавкал. У всех перехватило дыхание.

Скрипач начал «играть»: спокойно, элегически, немного холодновато. Постепенно темп стал убыстряться и, наконец, «игра» стала мощной, экспрессивной. Это была не какая-нибудь мелодия из трёх нот. «Звучала» «Меланхолическая серенада» Чайковского. Что это была за музыка! Она то накатывала волной, то возносилась вверх к потолку, то растекалась паводком по всему залу.

Палец на «струне» перекатывался на мягкой подушечке, кисть трепетно покачивалась, разливая вокруг себя благотворную энергию.

Сам музыкант видоизменился, как амёба: морщины на его лице разгладились, ноздри завибрировали, глаза стали излучать сияние. Светясь изнутри, он «играл». Вдохновенно, самозабвенно, вкладывая в исполнение всего себя.

И спустя несколько мгновений чьи-то незримые руки подхватили присутствующих и унесли их в заоблачную высь. Зрители с трепетом внимали услышанному. Да-да, они СЛЫШАЛИ «Меланхолическую серенаду», исполняемую черенком от ложки на разделочной доске!

Анджей вышел из состояния прострации и, превратившись в натянутую струну, кивал головой в такт музыке.

На одухотворённом лице Бруно, сменяя друг друга, отражалась целая гамма чувств: разочарование, отчаяние, боль, надежда… В его обычно пустых и безразличных глазах стояли слёзы.

Шизофреник Вальтер бросил под ноги свою тряпку и беззвучно аплодировал скрипачу.

Озарённый проблеском утраченного сознания, Маркус дирижировал Кацману вилкой с наколотым на неё куском индюшатины.

Доктор Крюгер, наблюдавший за импровизированным «концертом», пальцами отбивал о столешницу ритм «звучавшей» в столовой мелодии.

Немудрено – перед публикой священнодействовал Творец! Он был вовсе не в растянутом трико. И музицировал не на мусорном баке. Скрипач снова стоял посреди сцены. В лучах прожекторов. Во фраке с бабочкой. Он снова был Волшебником, по взмаху палочки которого рождается неземная мелодия. Музыкантом, которому рукоплескали Болгария и Южная Корея, Венгрия и Польша, Румыния и Испания. Он снова наполнял окружающее пространство божественной материей, тончайшей, как паутина, и подвижной, как ртуть.

Его скрипка пела и вздыхала, стонала и плакала. Сердце билось в такт музыке. На шее вздувались вены. Веки смеживались в пленительной истоме. По щекам текли теплые слёзы радости.

Маэстро Кацман был самым счастливым человеком во всём обозримом Космосе!

Наваждение

– Вить, ты спортивки-то не выкладывай. И кроссовки пусть будут. Ну вот: домино с нардами не забыл воткнуть, а шорты, плавки, эспандер где? Тебе же доктор велел мышцы нагружать…

Лера вывалила на кровать содержимое чемодана и стала складывать вещи заново, согласно составленному накануне списку.

– Да на фига всё это волочь! – раздался из кухни недовольный голос чавкающего Виктора. – Чай, не верблюд двугорбый. Умные люди путешествуют налегке.

– Вить, ты в путёвку свою заглядывал? Там же крупными буквами написано: «Лечебные стимулирующие ванны, бассейн, ежедневная гимнастика, велосипедные прогулки». Ты что, в парадном костюме спортом заниматься будешь? Лето же на дворе…

– Костюм не трогай! Жрать не просит. Может, я на свидание в нём пойду, – мечтательно изрёк Виктор, прихлёбывая из пиалы зелёный чай.

– Ага, – хмыкнула Лера, – не успели сердце заштопать, а он уже распустил.

– Сумчатых своих будешь жизни учить!

Сумчатыми Виктор называл проживающих в Австралии невестку с сыном. Первую за то, что та – австралийка, владеющая шикарным домом с бассейном (сам он проживал в социальной двушке), что она старше его Ваньки на целых восемь лет и имеет дочку от первого брака. А Ваньку – за ренегатство, раз предал родину предков, отправившись, «как гусь лапчатый, в теплые края». За то, что женился на «старой тётке из-за бассейна» и письма пишет Лерке, а ему, отцу, только приветы передаёт. За то, что после