Умом я, конечно, понимал, что доводы Ирины близки к истине и довольно справедливы, но у меня в груди билось сердце москвича, и оттого я был просто обязан встать на защиту родного города и его обитателей!

– Послушайте, Ира, наша страна живёт по законам, которые утверждают в Госдуме представители всей России! Кто виноват, что столица умеет отстаивать свои интересы, а провинция просто дожидается, пока за неё это кто-то сделает? – не без ехидства спросил я, когда мы въехали на мост, который отделял Заречье от южной части города с его преимущественно спальными районами.

– Москва виновата и уже не один десяток лет! – с горечью откликнулась Ирина Анатольевна. – Лучшие люди – для столицы, лучшее товары – для неё, любимой! За прежние десятилетия она подняла себя над страной на высоту Останкинской башни, а теперь поглядывает вниз – как, мол, вы докатились до жизни такой!

Мне совсем не хотелось отступать.

– Столичные города повсюду выглядят лучше провинциальных и, на мой взгляд, это должно поощряться госбюджетом – ведь там находятся посольства, центральные органы власти, именно там больше всего туристов! – возразил я, когда «Форд» свернул с моста на набережную.

Теперь мы мчались вдоль узкого длиннющего пляжа, зажатого между невысоким парапетом и сверкающей в лучах солнца рекой. В этот час на песчаной полоске было ещё достаточно горожан, решивших насладиться речной прохладой.

– Это негодное правило! – решительно отрезала Ирина Анатольевна. – Москва откровенно паразитирует на регионах, в то время как они прозябают в нищете!

Не представляю, чем бы завершилась эта болезненная дискуссия, но, к счастью для нас обоих, относительно простой участок пути остался позади и, после того, как мы свернули в сторону от реки, Ирине Анатольевне пришлось всерьёз взяться за выполнение штурманских функций.

Минут через восемь, прилично попетляв среди кварталов неотличимых друг от друга серовато-белых пяти– и девятиэтажек, мы, наконец, прибыли на место.

Бережная показала мне огромный дом по улице Освободителей, в котором обитали родственники Игоря Ковалёва. Её родители жили где-то за соседними пятиэтажками.

– Наверно, я слегка перегнула палку, – с сожалением заметила Ирина, перед тем, как мы расстались.

– Просто мне не хватает опыта жизни вне Москвы! – рассмеялся я и ещё раз поблагодарил её за помощь. – Если что, я позвоню…

Она вежливо кивнула и, не оглядываясь, пошла в сторону родительского дома.

Третий подъезд старой девятиэтажной громадины из уже давно небелого кирпича. Седенький старичок, куривший перед домом папиросу, подсказал мне, как найти квартиру Ковалёвых.

Пятый этаж. Сюда я добрался пешком из-за неработающего лифта, успев по пути разглядеть заплёванные лестничные марши и расписанные похабщиной стены.

Вторая дверь налево. Я остановился перед дверью сто тридцать четвертой квартиры, которая была оббита черным, изрезанным в нескольких местах дерматином.

Дверной звонок тоже, судя по всему, не работал, и мне пришлось постучать, сперва негромко, затем – гораздо сильнее.

Дверь открыла пожилая приземистая женщина лет шестидесяти пяти в длинном, до пят, красном халате и недовольным заспанным лицом, напоминающим сморщенную грушу с маленькими черными точками, вместо глаз.

– Что нужно? – довольно грубо спросила она, высунувшись в дверную щель, ширина которой была ограничена стальной цепочкой.

– Хотелось бы увидеть Игоря Ковалёва, – как можно вежливее сказал я, стараясь произвести на хозяйку квартиры благоприятное впечатление.

– Зачем вам Игорь? – последовал вопрос из-за двери. – Он здесь давно не живет.

– Мы с Игорем когда-то вместе служили, – бесстыдно соврал я. – Он был в моей роте…

Эти слова неожиданно зацепили старушку в красном халате.

– Знать ничего не хочу об этой неблагодарной подлюке! – гневно заявила она, явно намереваясь захлопнуть дверь.

Мой туфель, вовремя просунутый в дверную щель, помешал ей осуществить коварный замысел.

– Постойте! – воскликнул я. – Вы даже не сказали, как вас зовут!

Старуха за дверью некоторое время молча изучала меня с ног до головы, прежде чем вновь открыла рот.

– Валентина Ивановна, – наконец, ворчливо представилась она.

– Валентина Ивановна! – буквально просиял я. – Ваш племянник был в нашей роте лучшим солдатом!

– Что с того! – мрачно возразила старуха. – Может, в армии он и был человеком, а потом скурвился!

– Как это, скурвился?! – возмутился я. – С Игорем такого не могло произойти!

Очевидно, моя эмоциональная реакция сейчас выглядела весьма правдоподобно, потому что Валентина Ивановна вдруг завелась, словно старый мотор, после мучительного скрежета и кряхтенья стартёра.

– Скурвился! Скурвился! – зло повторила она несколько раз. – Воспитывали его с мужем столько лет – себя не жалели, денег не жалели! Что Игорь, что Наташка – никакой разницы, любили обоих! Думали, вырастут, помогут нам старость встретить! Защитят, если что!

Если я и был до этого эмоционален, то Валентина Ивановна оказалась эмоциональнее меня, минимум, раз в десять! Свидетельством тому – её активная жестикуляция за дверью и брызги слюны, которые, нет-нет, да и долетали до лица через дверную щель.

– Игорёк, Игорёк! – громко жаловалась старуха. – Столько лет растили его, как родного сына! А он вдруг взял и уехал. И плевать ему, что мы со стариком остались одни, что Наташка пишет письмо раз в году! Только о себе думают! Только о себе!

Валентина Ивановна периодически прерывала свою обличительную речь, чтобы несколько раз глубоко вздохнуть, а затем продолжала с удвоенной энергией.

– Пришёл из армии, устроился на работу – мы не возражали! Потом поступил в автодорожный – тоже не были против! Девочку нашёл хорошую – женись на здоровье да счастья наживай! Так нет! – Валентина Ивановна скорбно воздела руки, но через щель я увидел лишь одну поднятую ладонь. – В Москву его потянуло! К троюродному братцу, чёрт его задери!!!

– А что потом? – осторожно спросил я, когда она неожиданно умолкла.

– Потом? – со вздохом повторила как-то враз остывшая женщина. – Потом он написал письмо, что устроился на хорошую работу, и теперь будет жить в столице. И ещё, чтобы мы за него не беспокоились… – жалобно всхлипнула за дверью Валентина Ивановна, и было непонятно, кого ей сейчас больше жаль, то ли оставшегося без опеки племянника, то ли себя вместе с мужем, лишенных внимания и заботы со стороны выросших детей.

– Письмо пришло в ноябре девяносто четвёртого и с тех пор от Игоря ни слуху, ни духу, – посетовала старуха, а затем добавила шепотом. – А прошлой весной умер мой Георгиевич…

Могу только догадываться, как себя сейчас чувствовала эта старая несчастная женщина, но после её слов на душе стало так погано, будто я тоже каким-то образом был виноват в случившемся.