если не сотни. Если бы хозяин по рассеянности забыл запереть дверь и внутрь зашел бы столь же рассеянный посетитель, не заметивший дощечку с надписью «Сегодня утром „Золотой барашек“ закрыт, добро пожаловать после полудня!», он увидел бы весьма убогую картину. Плохо протертые окна с самыми простыми истрепанными занавесками, закопченный, местами покрытый паутиной потолок, исцарапанные крышки столов, дешевенькие лавки и табуреты, старые шкафы, набитые простенькой и местами щербатой посудой, – все это безошибочно указывало, что хозяин заведения прочно и надолго задержался в низшей, третьей гильдии торгового сословия.

Правильность этого вывода подтвердили бы стойкие, намертво въевшиеся в стены, занавески, кухонную утварь и даже потолок ароматы пива и жареной баранины под чесночным соусом – излюбленной пищи простонародья. В Империи, большую часть которой занимали леса и горы, было мало мест, пригодных для выпаса коров, поэтому говядина стоила дорого. Дешевой же бараниной, благодаря изобилию горных пастбищ, были завалены все мясные лавки.

Оттого-то сословное различие проявлялось и в кулинарии: люди, в карманах которых звенело серебро, предпочитали говядину и запивали ее вином, а те, кому приходилось рассчитываться медью, жевали баранину под пиво.

Судя по всему, завсегдатаями этого трактира были именно бедняки, поэтому патент торговца второй гильдии мог присниться хозяину разве что в сладком сне. И вывеска говорила о том же: «Золотой барашек». Если бы дела шли хорошо и вожделенный патент мог стать реальностью, наверняка назвал бы свой трактир «Золотым теленком» или «Золотым быком»…

Так подумал бы любой посторонний человек, впервые попавший в этот трактир.

А окажись он на втором этаже, в хозяйских комнатах, – только утвердился бы в своем мнении, отметив их тесноту и более чем скромную обстановку. Да, на жизнь бедняге хватает, конечно, но во вторую гильдию он никогда не пробьется!

Правда, будь этот человек наблюдательным, он недоуменно почесал бы в затылке, мысленно сопоставив размеры помещений первого этажа и второго…

Впрочем, это было невозможно: незнакомых людей хозяин к себе никогда не впускал. Наблюдательных, не наблюдательных – никаких. И рассеянностью он не страдал, поэтому входная дверь была надежно заперта.

* * *

– В этом мешочке сонный порошок, ваше сиятельство. Он должен был всыпать его в котел с похлебкой для стражников, когда эти… ну, сотник с кухаркой…

– Бывший сотник!

– Да, виноват. Ну, словом, когда они будут заняты… – Гумар деликатно покашлял в кулак. – Порошок очень сильный, но действует не сразу, часов через пять или шесть. И в самую глухую пору, перед рассветом, ваша усадьба осталась бы без охраны: вся стража-то мертвым сном спит! Тогда люди из его шайки спокойно сняли бы проволоку перед воротами, ничего не опасаясь. А потом он бы их впустил, и…

Новый начальник стражи, замявшись, многозначительно развел руками.

Вода еще не успела остыть, но графа вдруг пробил ледяной озноб: с такой подробной и беспощадной ясностью предстала перед ним ужасная участь, которая была уготовлена ему и его единственному сыну.

Он серьезно относился к угрозам Четырех Семейств, но все-таки не верил, что презренные воры и разбойники, подонки и отбросы общества, от слов могут перейти к делу. Подобно многим очень влиятельным и богатым людям, Хольг не допускал мысли, что его может постигнуть точно такая же беда, какая запросто стучится в дом дворянина низшего ранга или человека неблагородного происхождения. Высокий титул, надежная стража, огромное состояние – все это ограждало графа от бед и опасностей окружающего грязного и грубого мира, подобно неприступной крепостной стене.

И эта стена внезапно обернулась хлипкой, трухлявой перегородкой, которую можно сокрушить одним крепким ударом ноги, обутой в сапог! Святые угодники! Он и его ребенок едва не оказались в полной власти разбойников. Если бы не Гумар… И если бы тогда, по необъяснимому милосердию божьему, он, Хольг, не задержался в усадьбе да к тому же не поддался внезапному порыву столь же необъяснимого великодушия… Угрюмый чернобородый незнакомец, получив отказ, ушел бы наниматься на службу к кому-нибудь другому, и план проклятых злодеев осуществился бы без помех.

А ведь если бы графа тогда не оказалось на месте и Гумар подал прошение сотнику – можно не сомневаться: тот бы дал ему от ворот поворот. И сегодня некому было бы обнаружить, выследить и захватить разбойничьего лазутчика… Граф яростно стиснул кулаки, лицо исказилось от бешеной злобы. Они с сыном чуть не погибли, и из-за кого?! Из-за молодого дурачка стражника, по уши влюбившегося в кухарку, самой кухарки, этой похотливой сучки, слабой на передок, и кретина сотника – живой иллюстрации к поговорке о седой бороде, бесе и ребре… Ну, погодите же, мерзавцы! Вы у меня кровавыми слезами заплачете…

– Продолжайте, Гумар! – звенящим от напряжения голосом сказал он.

– В их шайке тридцать два человека, ваше сиятельство. Ну, то есть… теперь – тридцать один. С его слов, хорошо обучены и вооружены, а грехов на душе у каждого – хоть отбавляй! Если бы их замысел удался, то тем, кого просто прирезали во сне, очень бы повезло! А вот нам с вами, ваше сиятельство, пришлось бы ой как худо… простите за дерзость.

– Ну, со мной понятно! – усмехнулся граф. – А вы-то чем не угодили?

– А я, изволите знать, оказывается, смертельно обидел их бабу… то есть любовницу главаря, по прозвищу Малютка. Стерва и впрямь ростом с ноготок, а злобности и коварства на десятерых хватит! Когда она ругалась хуже пьяного грузчика, я не стерпел, ваше сиятельство, и шлюхой ее назвал. Так это слово для нее что святая вода для демона! Можно как угодно обзывать, но шлюхой – ни-ни! Замучает до смерти и не поморщится. Он говорит, у нее излюбленное развлечение – с человека кожу заживо сдирать…

– Когда она попадется мне, сам прикажу содрать с нее кожу! – яростно выдохнул Хольг, представивший своего сына в руках этой полоумной садистки.

Гумар промолчал, и по его непроницаемому лицу невозможно было определить, одобряет ли он суровость господина или считает ее излишней.

– Вы молодец, сотник! – произнес граф, немного успокоившись. – Я доволен вами. Если и дальше будете столь же усердны, можете рассчитывать на мое расположение и достойную награду. А теперь скажите: как вам удалось развязать ему язык? Вы прибегли к пытке?

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, я не палач! – почтительно, но с заметной укоризной произнес Гумар.

– Да, конечно… К чему отбирать хлеб у старины Ференца! – усмехнулся граф. – Значит, только пригрозили? Или пообещали походатайствовать за него, если он все расскажет?

– И пригрозил, и пообещал, ваше сиятельство. Осмелюсь напомнить, вы сами сказали: могу, мол, делать все что захочу…

– Сказал –