— Так ли это было? — спросил гидальго с той самоуверенностью победоносного предчувствия, которая оспаривает все, что ее стесняет.

— Граф Овернский, мой сын, был этому свидетелем, — отвечала госпожа д’Антраг.

Дон Кастиль холодно поклонился. Анриэтта хотела возобновить разговор, который начинал ослабевать, и повторила свой вопрос:

— Что же нового в Париже, кроме назначения де Бриссака герцогом де Майенном? Извините меня, сеньор, — прибавила она, — я недавно приехала сюда.

— Решительно ничего нет нового, кроме того, что скоро соберутся знаменитые генеральные штаты.

— Какие штаты?

— Извините эту девочку, сеньор, — сказала госпожа д’Антраг, — мы так мало занимаемся политикой между собой. Дочь моя, генеральные штаты собираются во Франции при трудных обстоятельствах, чтобы рассуждать, какие следует принять меры для общего блага. Теперь они соберутся, для того чтобы отвергнуть Беарнца, и я полагаю, что нечего сомневаться в большинстве голосов.

— В единогласии, — сказал капитан с невозмутимой самоуверенностью.

— Если есть единогласие, — заметила Анриэтта, — для чего же тогда созывать генеральные штаты?

Д’Антраг улыбнулся дочери, чтобы вознаградить ее за это замечание. Гидальго возразил:

— Не Франция созывает генеральные штаты, а наш всемилостивейший повелитель, король испанский.

— А! — с удивлением сказала Анриэтта, между тем как ее отец и мать со стыдом потупили головы.

— Да, сенора, мы придумали это средство. Оно одно может положить конец нашим междоусобным раздорам. Генеральные штаты разрубят гордиев узел, как говорили в древности. Если вам угодно присутствовать при заседании, я достану вам билет.

— Кого я там увижу?

— Герцога Фериа, нашего генерала, дона Диэго Таксиса, нашего посланника, дона…

— А из моих соотечественников кого? — весело спросила Анриэтта.

— Герцога де Майенна, герцога Гиза, — отвечал д’Антраг.

— Которые будут рассуждать о том, как лишить Генриха Четвертого французского трона? — спросила Анриэтта.

— Непременно.

— Но рассуждать об этом недостаточно, еще надо исполнить.

— О! Это наше дело, — продолжал гидальго, — как только французы решат, мы схватим еретика и выгоним его из Франции. Может быть, его посадят в Мадриде в тюрьму Франциска Первого. Я получил известие от моего кузена, алькада во дворце, что работники поправляют эту тюрьму.

— Это все хорошо, — продолжала Анриэтта, — однако, так ли будет легко захватить еретика?

— О! Ничего не может быть легче, он беспрестанно рыскает по горам и по долам.

— Может быть, с этого следовало бы начать, вместо того чтобы допустить его выиграть столько сражений у испанцев.

— Не у испанцев, сеньора, Беарнец выиграл сражения, — вскричал гидальго, покраснев, — а у французов!

Анриэтта замолчала от строгого взгляда матери и от беспокойства, с каким д’Антраг вертелся на дерновой скамье.

— А когда Беарнца выгонят, — продолжала Мария Тушэ, обращаясь к дочери как бы для того, чтобы дать ей урок, — штаты назначат короля.

— Кого?

Едва раздался под зелеными сводами этот наивный и ужасный вопрос, в котором сосредоточивалась вся междоусобная война, как голос пажа напыщенно доложил:

— Граф де Бриссак!

Все обернулись. Д’Антраг вскрикнул от радости, а жена его слегка покраснела, как будто вид нового гостя поразил ее.

— Де Бриссак, новый парижский губернатор! — вскричал д’Антраг, бросаясь к человеку, входившему в сад.

«Еще гость! — подумала Анриэтта, бросив жалобный взгляд на павильон. — Час приближается, когда мне надо быть там!»

Граф приметил испанца и вздрогнул.

— Какой счастливый случай привел графа де Бриссака к старым друзьям, о которых он совсем забыл? — сказала госпожа д’Антраг.

— Перемирие, которое позволяет вздохнуть свободно бедному парижскому губернатору и спешить во время мира с поклоном к дамам.

И он тут же поклонился Марии Туше так, как она любила, чтобы ей кланялись, то есть очень низко и целуя при этом ей руку. Он, без сомнения, невольно пожал ей пальцы, потому что она покраснела, так что почти опять сделалась красавицей. Гидальго с важным видом ожидал своей очереди. Она наступила. Бриссак не обнял его, это правда, но он его узнал и горячо пожал ему руку.

— Наш храбрый союзник, дон Хозе Кастиль! — вскричал он. — Храбрец, настоящий Сид!

Исполняя эту вежливую обязанность, по милости которой он отвлек внимание присутствующих, он отдал свою шляпу и перчатки высокому лакею воинственной осанки, которому он неприметно шепнул на ухо:

— У испанца есть пистолеты в чушках седла, вынь из них пули.

Граф Шарль де Коссэ Бриссак, человек лет сорока пяти, величественной наружности, был знатный вельможа по происхождению и по обращению, отъявленный лигер, которого парижане обожали, потому что он начальствовал над ними против тирана Валуа на баррикадах, а парижанки обожали, потому что могли признаться в обожании к этому кумиру, не подвергая злословию свой патриотизм.

Граф де Бриссак считал, что ухаживать за дамами — всегда хорошо, что красавицам это лестно, а безобразных приводит в восторг. Он извлек из этого поведения величайшие выгоды. Его волокитство приносило ему большие проценты, хотя он тратил на него весьма мало. Таким образом, раза три-четыре в год угощал он вздохом и пожатием руки госпожу д’Антраг, и это обещало ему верную будущность.

Бриссак, может быть, платил такой же монетой герцогине де Майенн и герцогине Монпансье. Эта последняя, однако, по словам злой хроники, была более требовательной кредиторшей. Но все-таки Бриссак находился в хороших отношениях с ними обеими, потому что был назначен их мужьями парижским губернатором, то есть гласным охранителем покоя этих дам и их столицы.

Граф после своего назначения выразил такое яростное усердие Лиге, что люди проницательные находили его слишком горячим, для того чтобы быть искренним. Тем более что он подписал перемирие с Беарнцем, рискуя прогневать своих доверителей — лигеров. В эту минуту ходили слухи о неудовольствии герцога де Майенна, которому испанцы не торопились отдать французскую корону, а так как Филипп II знал очень хорошо, кому назначалась эта корона, потому что он сам ее добивался, то его беспокоила перемена губернатора, сделанная де Майенном, он стал подозревать де Бриссака и поручил своим шпионам надзирать за ним. Особенно после перемирия за малейшими поступками де Бриссака надзирали с тем высоким искусством людей, которые изобрели инквизицию.

Бриссак, хитрый, как гасконец, то есть как два испанца, разобрал своих союзников. Любимец де Майенна, но любимец, решившийся действовать в пользу своих собственных интересов, он не хотел держать картин для кого другого, а играл собственно для себя. Он постоянно сбивал с толку шпионов наружным видом безукоризненного чистосердечия; его корреспонденция, так сказать, не имела печатей, дом не имел дверей; он всегда выходил в сопровождении кого-нибудь, объявляя всегда, куда он отправляется. Он говорил по-испански, а думал по-французски. Он льстил себе мыслью, что он усыпил Аргуса.