– Появятся ракеты с тепловым наведением и брюки-клеш, – продолжает Императрица. – Не говоря уже о веществе под названием пластилин.

Скрэби, кряхтя, переворачивает газету. Опять она несет вздор! Фиалка намазывает маслом поджаренный хлеб, наливает зеленого «порохового» чаю в фарфоровую чашку, разбалтывает молоко, надевает очки и просматривает статью на отложенной отцом странице – о жестокости и бесчеловечности рабства на плантациях Америки, которому нужно положить конец. Затем вгрызается в фаршированный говядиной шампиньон. Все люди рождены равными, заявляет автор. Порезанный помидор – слегка недожаренный, на ее вкус. Бедные и богатые, негры и белые. Впрочем, стоит остерегаться – иначе мы зайдем далеко. Масло прогоркло! Например, женщины могут потребовать равных прав. Но если мы согласимся, поддавшись настояниям некоторых горластых дам, что дальше? Дети? Собаки? Попугаи ара? Мокрицы?

– Появятся игральные автоматы под названием «однорукие бандиты», – информирует Опиумная Императрица. – А художники будут выставлять в галереях свои экскременты.

– Будьте любезны, передайте мне мармелад, – просит Фиалка, отхлебывая чай и поглядывая на мать – воплощение сумасшествия и красоты в складках шалей, блестящих янтарных бусах и облаке искрящихся частиц.

– Мармелад, – бормочет Императрица. Глаза под тяжелыми веками снова обращены внутрь, красноречиво говоря: Дочь, не беспокойте меня, ибо я не дома.

Жужжание в воздухе, автоматическое письмо, планшетки, обрывки видений, шепот и стоны из прошлого и будущего – из этого и состояла жизнь матери, сколько помнила Фиалка. Что вызвано действием наркотика, что следствие безумия, а что настоящее, Фиалка никогда не различала; она понимала одно: мать по большей части не здесь, и так будет всегда. Вернувшись к статье о правах человека, Фиалка не замечает, что поднос с мармеладом левитирует. То есть медленно, но верно движется через стол к ней, как по заказу.

– А вы знаете, – мягко шепчет Опиумная Императрица, – что через две сотни лет на улицах Лондона все еще останутся бродяги? Прогресс – опасный миф, уверяю вас. Если доверять моим частицам, мир движется не вперед, а назад. Я вижу, как мужчины и женщины танцуют и скачут под открытым небом, полуобнаженные, словно дикари. И транспортное средство под названием «ауди-нюанс». И нашу угасающую нацию на грани вымирания!

– Прекратите, матушка, – быстро говорит Фиалка, похлопывает Императрицу по плечу и поправляет шаль, как на больной. – У вас снова начинается истерика.

– Истерика в глазах смотрящего. Ваши консервированные апельсины прибыли.

– Благодарю, матушка, – роняет Фиалка, когда блюдо опускается перед ней на стол.

Императрица вздыхает. Мы видим лишь то, что хотим видеть.

Доктор Скрэби перелистывает газету. Вот статья про старых дев. Несчастные «синие чулки». Финансовые затраты их семей. Социальный статус. Общее неприятие. Доктор Айвенго Скрэби наблюдает, как его дочь Фиалка поглощает привычный завтрак в духе Гаргантюа, и пугающие отголоски Рока раздаются в его сердце, на несколько мгновений отзываясь дрожью.

– Согласно этой статье в газете, девушке, вроде Фиалки, никогда не выйти замуж, – мрачно сообщает он.

– Я не верю слову «никогда», – возражает миссис Скрэби. – Особенно печатному. Духи говорят, у Фиалки есть шанс.

– Нет, – твердо заявляет Скрэби. – Это невозможно. Ни за что в жизни. Только взгляни на нее. Она никогда не выйдет замуж, потому что она совершенно незамуженабельна!

«Верно, – думает Фиалка, смахивая крошки с новоприобретенной груди. – Хотя бы в этом, отец, я могу с вами согласиться».

Она против брака – вернее, союза, который им узаконивается. Буквально на прошлой неделе она наблюдала, как в комнате для рубки мяса Жак-Ив Кабийо занимался соитием с Мэйзи, соседской посудомойкой. Она вздрагивает, заново переживая сцену: Мэйзи облокотилась на разделочный стол, юбка задрана над головой, а изо рта, словно у фаршированного поросенка, торчит яблоко. Кабийо раскачивается за ней, словно управляя лодкой, с диким, будто в приступе удушья, лицом.

– Вода будет стоить дороже, чем вино, – бубнит Императрица. – А в Миллениум случится наводнение, и дождь прольется ядом!

Фиалка вздыхает – несносные частицы изрыгают привычные безумные басни, передаваемые через канал матушкиных голосовых связок.

– Паутина дезинформации и сплетен окутает мир, словно аура, – продолжает миссис Скрэби, – но ее разрушит приступ безумной мигрени, и она погрузится в туман.

– Она никогда не выйдет замуж, потому что она – динозавр, – провозглашает Айвенго Скрэби; не замечая жену, он продолжает сердито распространяться на тему старых дев, разгоряченный статьей в «Таймс». – Дорогая Шарлотта, только посмотрите на количества. Она ест, черт побери, не меньше динозавра.

Миссис Скрэби выпадает из транса частиц будущего и слабо улыбается в знак того, что все услышала.

– Этот мужчина что-то сказал? – рассеяно переспрашивает она. Голос звучит невнятно. Скрэби недовольно шуршит газетой; вот еще одна возмутительная статья – снова мусолящая этот слух, циркулирующий в зоологических кругах. Все это время Фиалка молчит: невежливо разговаривать с набитым ртом. К тому же, она с отцом согласна. Она и впрямь динозавр – хотя бы потому, что стала весьма толстокожей.

– Важно то, что внутри, отец, – наконец бурчит она, вытирая рот салфеткой и похлопывая по довольному животу. Воспевание пищеварительного тракта, не без помощи и пособничества Кабийо, наделило ее мудростью не по годам.

Мудростью и некоторой странной грацией.

Не смейтесь: несмотря на тестообразность ее лица и немного заячьи зубы, из-за которых Фиалку не назовешь традиционной красавицей, в ней присутствует некая грация, и этому нет объяснений. Либо грация есть, либо ее нет. Все, что угодно, можно сохранить в жире. И грацию в том числе.

Фиалка при содействии Жак-Ива Кабийо продолжала увеличивать свои детские размеры. В два ее уже окрестили «слонопотам»; в семь обхватом и формами она напоминала бочку. А теперь…

– И почему ее самое дорогое платье вечно смотрится на ней как старый плед, наброшенный на дойную корову? – ворчит Императрица, попивая настойку опиума.

И тем не менее где-то глубоко, глубоко внутри Фиалки есть грация.

– А я говорю, динозавр, – повторяет доктор Скрэби, возвращаясь к проблеме общества и «синих чулок».

– Да, дорогой, – шепчет Императрица, чьи астральные частицы как раз улавливают необычные сигналы из призрачного и неаппетитного будущего – что-то про гранулированный кофе. – Динозавр. Вы так сказали.

О динозаврах говорил весь город; из-за этого ужасного ящера весь ученый мир дрожал от возбуждения. Кости неуклюжих гигантских тварей недавно были обнаружены в меловых отложениях Лайм-Региса; окаменелых драконов раскопали в Китае. Сотворение и история Земли представала в новом, пугающем свете. Уму непостижимо. Доктор Скрэби присутствовал на банкете в Кристалл-паласе, проходившем в точной копии реального игуанодона, где после в зарослях японской айвы обнаружил вставную челюсть, воткнутую в меренгу. Инцидент ему запомнился. В это же время чешский монах Грегор Мендель[52]совершил несколько тревожных открытий в области воспроизведения гороха, что может – а может и не – служить опровержением существования Божьего. К тому же, ходили слухи, что экспедиция Дарвина на «Бигле», в команду которого лично входил Кабийо, по утверждению самого шеф-повара Скрэби, собрала достаточно зоологических доказательств, чтобы оспорить сам факт Сотворения Мира! Вдобавок, сегодня утром в «Таймс» доктор прочитал, что снова подняли теорию Ламарка,[53]согласно которой дети могут наследовать привычки и черты, приобретенные родителями в течение жизни: скажем, пристрастие к острому бульону или умение играть гаммы на фортепиано. И в результате (о, глупые паяцы!) Лондон взбудоражен заявлениями, что если завтра человек лишится глаза, его сын родится циклопом – как дикобраз из кунсткамеры в Зоологическом музее.