окнами, прислушался, а затем, скинув с головы шапку, подкинул её вверх, притопнул ногой, и, выведя вприсядку коленца, во все лёгкие закричал:

– Ура-а-а!!

А после уткнул лицо в шапку и заплакал, плечи его вздрагивали от рыданий, но то были слёзы радости, слёзы ликования. Сколько долгих лет ждали они с женой, что в этой избе раздастся первый крик младенца, но не срослось, не вышло, и они смирились, перестали ждать, и вот теперь счастье всё же пришло в этот дом. Пусть не через его супругу, но Софьюшку дед Матвей считал уже родной, считал внученькой. А значит родился нынче у него правнук. И дед Матвей, подняв заплаканное лицо из шапки, задрал голову ко звёздам, и, широко перекрестившись, тихо сказал:

– Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Даруй этому дитю долгую и добрую жизнь, даруй крепкого здравия и хороших людей на жизненном пути, подай, Господи, ему вся к сему благопотребная, чтобы вырос он настоящим человеком.

***

– Тётка Кима, – взволнованно спросила вдруг Софья, – У меня в глазах будто круги пошли какие-то, как радуга будто, это от чего?

Повитуха хитро усмехнулась, и пеленая младенца, ответила:

– Сейчас умою я тебя, и станем с сыном знакомиться, поглядишь на того, кто таким трудом тебе достался, матушка.

– Да как же я погляжу, – начала, было, Софья, и тут же осеклась.

Нечто невероятное, немыслимое начало происходить с нею, она поняла, что радуга в её глазах начала светлеть и расплываться, и вот уже поплыли перед её взором большие и маленькие шары, заплясали солнечные зайчики и внезапная резь пронзила глаза. Она вскрикнула и прижала к ним ладони, зажмурившись от яркого света, доселе виданного ею лишь однажды, в том сне, когда Ангел носил её над землёю.

Повитуха склонилась над нею, и, отняв её руки от лица, протёрла его мягкой, влажной ветошкой. А когда она её убрала, поняла Софья, что различает очертания избы, вот большая, белая печь перед нею, вон окна впереди, вот лавка под ними, тут стол, а справа от её постели, подвешенная к потолку, качается колыбель. Очертания становились всё яснее, всё отчётливее, она уже различала смеющееся лицо высокой тощей тётки Кимы в ярких бусах и белом платке, её нарядный передник и платье с оборками, испачканное в иных местах кровью, а на руках у тётки Кимы…

Софья вновь прижала ладони к лицу и разрыдалась.

– Вот это да, ты чего ревёшь, матушка? – подивилась повитуха, – Ну, да от радости такой не грех и поплакать. Ничего, это слёзы добрые, хорошие. Да давай-ко, утирай глаза, да сына принимай. Гляди на него!

Софья вытерла слёзы и подняла взгляд на повитуху:

– Тётка Кима, я ведь…

– Видишь? – усмехнулась та, – Знаю.

– Это вы сделали?

– Это Господь сделал, дочка, Его благодари. Видать, кончились твои мучения. Теперь счастье тебя ждёт, Софьюшка. Бери же сына-то!

Софья протянула руки и бережно приняла из рук повитухи тяжёлый, горячий и влажный свёрток, который чмокал и кряхтел.

– Молоко ищет богатырь, – засмеялась тётка Кима, – Приложи его к груди. Вот так, правильно. Всё на лету схватываешь! Только не повёртывайся покамест, нельзя ещё.

Софья смотрела, как младенец, пухлощёкий и розовый, смешно открывает ротик и берёт грудь, как довольно и с аппетитом, жадно чмокает молоко, гладила его белые волосики, целовала его лобик и сердце её переполнялось такой безграничной, всеобъемлющей любовью, что, казалось, сейчас не выдержит оно, не вместит такой силы, разорвётся от радости.

– Я его вижу, тётка Кима, вижу, – засмеялась она сквозь слёзы.

– Хорош богатырь, правда?

– Ой, хорош, самый красивый на свете, сыночек мой родимый.

– Как назовёшь-то дитятко?

– Матвеем назову, в честь дедушки.

– От старый обрадуется! – всплеснула руками тётка, – Такая честь выпала разом. И прадедом стал, да ещё и назвали внучонка в его честь.

– Кабы не дедушка, не было бы ничего – ни меня, ни сыночка моего, – прошептала Софья.

– Что верно, то верно, Матвей он такой, уж до чего сердцем добрый, – закивала тётка Кима, – Ну, давай, я всё уберу тут, да будем счастливого деда звать, чай уж извёлся весь тама.

***

Иван вернулся к лошади и встал подле неё, не зная, что делать, по уму стоило бы ему поворачивать домой, да только сердце шептало иное. И тут, вдруг на дорогу выбежал заяц, и, сев напротив Ивана, навострил длинные уши, шевеля ими, и будто говоря:

– Ну, чего стоишь, глядишь? Идём скорее!

Что-то ёкнуло вдруг в сердце парня. Иван, не отводя глаз от зайца, сел в сани, медленно тронул поводья и лошадь пошла тихим шагом. Заяц побежал впереди. Отбежав сколько-то, он вновь присел на тропу и дождался, пока Иван сравняется с ним, а после вновь побежал и сел….

Иван выехал, не сворачивая с большой широкой дороги, на какую-то поляну и остолбенел – прямо перед ним стояла небольшая, но добротная изба, и все окна в ней ярко светились, заяц куда-то юркнул и пропал, а вместо него на тропке вырос дед, который смотрел во все глаза на Ивана и улыбался, словно знал, что он приедет, поджидал его.

– Прибыл что ли? – крякнул дед, протягивая руку.

Иван в изумлении спрыгнул с саней и подошёл к деду. Пожав протянутую ему руку, он поклонился деду и спросил:

– Отец, откуда это всё? Я тут все места исходил – не было тут избы!

Дед крякнул в усы:

– Дык, проход был закрыт. Вот ты и ходил около.

– Проход? – не понял Иван.

– Он самой, – подтвердил дед, – А нынче-то открыл я его.

– А почему? – всё ещё не понимая, спросил Иван.

– Знать время пришло встретиться вам.

– Нам?

– Ведь ты Иван? – настороженно поглядел на него дед.

– Иван…. А ты откуда, отец, знаешь?

– Хм, – снова крякнул дед, – Дак внуча рассказала. Софьюшка.

– Софья?! – воскликнул Иван поражённо, – Она здесь? Она жива?

– Ещё как жива, – улыбнулся дед, – Уж я берёг её.

Иван упал перед дедом на колени и припал головой к его ногам:

– Спасибо тебе, отец…

– Да чего ещё, а ну подымись, не ровен час Кима выглянет, нас звать. А тут ты – лоб передо мной расшибаешь. Не позорь меня, вставай давай.

– Какая Кима? Куда звать?

– Повитуха.

– Повитуха? – эхом повторил Иван вслед за дедом, – Софья…

– А что такого? – возмутился дед, – Правнук у меня нынче родился! И посмей мне только радость эту испоганить! Чтоб ни слова я не слышал о той гадине, что с Софьюшкой сотворила такое. Мой это правнук, и моя внуча, и точка. А тебе коль что не любо, вон она дорога-то обратная, ещё не закрылась. Ступай с Богом!

– Нет, отец, – тихо ответил Иван, покивав головою, – Никому я Софью не дам в обиду и сам сроду не обижу. И дитя её, как родного приму. Ежели только она мне это позволит. А Пахома…

Иван сжал скулы.

– Нет его больше в живых. Некому трепаться об том.

Дверь избы распахнулась, и в клубах пара выскочила на крыльцо тётка Кима.

– Радость! Радость! Сын у нас родился! Пляши, Матвей! Пляши, Иван!

И мужики, переглянувшись, сорвались с места, и, перегоняя друг друга, ринулись в избу.

***

Прошло три года.

Устинья жила в своём доме и растила красавицу дочку Наталью. Сватался к ней Григорий, кузнец, да она пока отказывала, приглядывалась, думала. Иван с Софьей обвенчались и подняли свою избу, недалече от дома матери, которая наконец-то зажила спокойно, глядя на счастье сыночка Ванюшеньки. Софья ждала второго ребёнка, глазоньки её видели солнце каждого Божьего дня ясно и отчётливо, радуясь и благодаря за всё. Бабка Стеша и дед Григорий ещё были живы и передали Софьюшке её тятенькины картиночки, которые они берегли в память о ней, с надеждою, что она вернётся однажды, и теперь уже сыночек Матюша играл теми дощечками, сидя на половичке у печи. Дед Матвей сказал, что пока