было плохо, а сейчас хорошо. Нарыв прорвался, и всё вышло, поплачь, поплачь, внученька, пусть всё плохое уйдёт с теми слезами, утечёт за моря-окияны, превратится в дождь чистый, вешний. А дитё – это хорошо, дитё оно завсегда на радость приходит в это мир.

– Не смогу я его полюбить, деда, каждый раз буду в нём рожу проклятую Пахомовскую видеть-вспоминать.

– Сможешь, внуча, сможешь, это ты пока что так говоришь, а как народится дитятко, да прижмёшь его к сердцу, ручки его махонькие поцелуешь, пяточки, волосики – так и оттает твоё сердце. Что твой Пахом, о трёх головах? Или может безногий?

– Нет, деда, обычный он человек.

– Ну, так и вот, стало быть, и робёночек хороший будет телом. А за душу ты не переживай, душу-то не отец даёт, и даже не мать, а Сам Господь Бог, а он Сердцеведец доброе сердце в каждого вкладывает, душу светлую, ясную вдыхает. Это уж опосля душа чернеет, когда вокруг смотрит и дурное видит. А мы такому случиться не дадим. Я, знаешь, как любить его буду, дитятко это?

Дед Матвей всхлипнул, не удержавшись, и вытер рукавом лицо:

– Да ведь мы всю жизнь со старухой деточек-то ждали, да не дал нам Господь. Но мы не озлобились, нет, и веры не потеряли. Потому как Ему-то виднее, кому, что и сколько давать. А сейчас ты у меня появилась на старости лет, и малютка этот будет. Всё у нас будет хорошо, со всем справимся, девка. Не горюй! Ведь ты не одна.

Софья обняла деда Матвея и припала к его груди:

– Дедушка, ты прости меня, прости, за всё! За мою неблагодарность, за то, что о себе только и думала. Я больше никогда так не скажу, что жить не хочу.

– Вот и славно, вот и правильно, внуча. А теперь пойдём в дом, гляди-ко, гроза начинается.

Ветер и, правда, качал уже деревья, присвистывая и завывая, вспышки молний загорались над головами яркими стрелами, и гром заглушал голос деда. И в ту минуту, когда ступили они с Софьей на крыльцо, хлынул ливень, такой силы, что исчезли все звуки, кроме грохота дождя и шума ветра. Потоки воды лились сверху, словно разверзлись все хляби небесные, и прохудилась небесная твердь. А Софья, подставив ладони под мощные, холодные струи, что хлестали её по животу, ногам и лицу, улыбалась чему-то, щурясь слепыми глазами в ночную тьму.

Глава 18

Катится лето красное по земле скорёхонько, вот и осень наступила, а за ней и зима. У Усти подрастала доченька любимая Наталья, Туся. Нарадоваться не могла Устинья на девочку свою, милая она да славная, и спокойная такая, вовсе не тревожит её по ночам, спит себе до утра. Свекровь же на внучку косилась, приходя в гости, на руки брать не спешила, всё делами да занятостью отнекивалась, водиться не торопилась. А Усте и горя нет, она только рада, что руки нечистые не прикасаются к дитятке её. Одна беда висела камнем на её сердце – сестра её старшая Софьюшка. Куда она исчезла в мае никто не знал, баба Стеша и дед горевали и винили себя, что не доглядели они за внученькой. Никто и не думал, что виноват в этой беде Пахом. Никто. Кроме Ивана. Чуял он, что скрывает что-то Пахом, да как подступиться к нему не ведал. Иван с того дня, как пропала Софья, стал суров и молчалив, седая прядь пролегла через лоб, всё ходил он по лесам да болотам, искал хоть след, да ничего не нашёл. Изба-то деда Матвея мало того, что в чаще глухой стояла, куда просто так не проберёшься, так ещё и заговорённым невидимым тыном окружена была, с тем, чтобы никто без воли хозяина не мог на неё выйти. Это жена ещё дедова покойная постаралась, так и держался этот круг по сей день. Ослабевать, однако же, начал уже, сколько лет прошло с тех пор, как померла супруга, уходила сила её слова. Но всё же Иван на избу Матвея так и не вышел, и ничего не знал о судьбе Софьи, как и все деревенские.

Дед Матвей к людям выходил изредка, по надобности. Дорога почти день отнимала. В деревню Софьину он однажды наведался, походить, разузнать, кто что говорит, что творится в ней. Представился пришлым путником, мол, на богомолье иду, да и побалакал с одним, другим. Вернувшись домой, доложил Софье, что никто не ведает, где она, что искали её долго люди, да так и не нашли. Софьюшка выслушала внимательно, задумалась, подперла кулачком щёку, услышав про Ивана вздрогнула, вспыхнула. Дед Матвей покачал головой:

– Ведь он единственный тебя до сих пор ищет, на охотничьих лыжах в лес уходит. Это мне бабы поведали, пока я с ними баял. Я сразу смекнул, что это тот самый Иван.

Дед Матвей помолчал.

– А что, внуча, по нраву он тебе? Видал я его, снег он у дома убирал. Хороший парень. Я по лицу его и глазам всё увидел. С таким, как за каменной стеной будешь. Надёжный. Я ведь это… поговорил с ним даже малость!

– Поговорил? – Софья встрепенулась, – И что же он?

– Да что? – от внимания деда не укрылось то, как дрогнул голос девушки, – Видать по нему, что потерян он сильно. Одной мыслью живёт, как тебя разыскать.

– Дак ведь все меня мёртвой считают, – вымолвила Софья.

– Все да не все, – ответил дед Матвей, – Любящее сердце не обманешь, оно всё чует. Понимает он, видать, что жива ты, чует. Оттого и ищет повсюду. Небось, и возле нашей избы бывал, да не увидел. Она ведь от глаз чужих сокрыта. Епифанья дело своё знала.

Софья молчала.

– Ведь и тебе он тоже люб, угадал я? – спросил снова дед.

– Люб не люб, что там, деда, – отмахнулась Софья, – Я и раньше знала, что в тягость ему буду, а уж теперь…

И она развела руки в стороны, показывая свою округлившуюся фигуру. Живот уже был довольно большой, скоро пора было Софье рожать.

– Эва, какое приданое у меня…

– Знает она, – пробурчал дед, – Много ты понимаешь. Тоже мне, знающая нашлась… Значит, с тобой в любви жить, это ему в тягость, а горе мыкать одному, ничего о тебе не знаючи – это счастье неслыханное. Вот до чего вы, бабы, дуры!

Софья ничего не сказала деду Матвею, вздохнула только тихо. Вспомнилось ей, как те же слова говорила ей однажды и баба Стеша, да только тогда иначе она их воспринимала. То ли оттого, что были они сказаны женщиной, то ли не доросла она ещё тогда духовно до того, чтобы их понять.

– Эх, деда, – произнесла Софья спустя долгое молчание, – Что теперь об том толковать, люб – не люб. Упустила я, видимо, своё счастье. Не хотела быть Ивану хомутом на шее. А сейчас такую, с дитём, уж никто меня и не возьмёт. Да мне и не надо никого. Лишь бы ребёночек здоровенький народился, вот и радость моя будет.

Софья улыбнулась и ласково погладила живот, тут же толкнулся в ответ на её ласку ребёночек во чреве, пнул крохотной ножкой в бок, отозвался на мамину любовь, потянулся к ней.

– Ещё какая радость, внученька, – засмеялся дед Матвей, – Да я так его любить буду! Игрушечек ему из дерева наделаю, и конька, и уточку, и кошечку! И колыбельку я уж приготовил, осталось малость подправить, подстругать и готово.

Дед Матвей помолчал.

– Да только о себе-то тоже не забывай, крест на себе не ставь. Молодая ты. Красивая. А Бог он знает, кому и что дать. Всё устроится.

– Давай, деда, вечерять станем, – сказала Софья, и, поднявшись на ноги, поплыла к печи, где стоял чугунок с ужином.

Этой ночью Софье не спалось. Она вспоминала Ивана, его неторопливые, спокойные речи, сильный, уверенный в себе голос, тепло его рук, когда он нечаянно (нечаянно ли?) касался её ладони. Вспоминала, как он помогал им с Устей. Просто приходил сам, и,