Катру назидательно рубит воздух ладонью, произнося последнее предложение. «Взрослеет» — взмах, «стареет» — взмах. Затем он умолкает и, немного помолчав, сухо заканчивает:

— Нам, группе профессионалов, идея эксперимента отнюдь не представляется глупой. Возможно, вам стоит более непредвзято взглянуть на нее. Не забывайте, что в свое время вы тоже получили свою долю ядовитой информации, о которой я сейчас говорил.

После этого мы молчим. Он думает о чем-то своем, мне как-то не до разговоров. Проникнутая искренней верой речь Катру несколько поколебала мое скептическое отношение к эксперименту. Он вдруг улыбается и говорит:

— Не ожидали вы услышать такую проповедь?

Я тоже улыбаюсь в ответ, правда, едва заметно. И тут же думаю, что эту теплую обстановку можно хорошо использовать. Стараясь как можно меньше шевелить губами, я спрашиваю:

— А как зовут подопытного?

Не переставая улыбаться, он говорит:

— А разве доктор Тесье вам этого не сказал?

«Сейчас скажет!» — торжествующе вопит во мне раззадоренное любопытство. Я отрицательно качаю головой и неизвестно зачем пытаюсь изобразить сокрушенный вид под бинтами. С той же приветливой улыбкой Катру произносит:

— И правильно сделал. Вам этого лучше не знать.

«И ты, Брут…», — разочарованно думаю я. «Брут» тем временем несколько язвительно говорит:

— Три года тому назад, когда имя подопытного было всем известно, один человек, бывший в ту пору Адамом, счел, что эксперимент является насилием над личностью. А именно — над личностью подопытного, так как от бедного мальчика с детства скрывали суровую правду. Наш праотец, обуреваемый благородными чувствами, считал, что мы не имеем никакого права обманывать несчастного юношу и использовать его в своих целях, какими бы благородными они ни были. Под воздействием этих прекрасных мыслей он вознамерился поведать введенному в заблуждение объекту эксперимента всю правду о его мире и его фальшивом бессмертии. Далее, он предполагал, что вышеназванный объект вправе выбирать сам, каким образом ему надо распоряжаться своей отнюдь не бесконечной жизнью. К счастью, все эти планы были сообщены пламенным борцом за справедливость своему близкому другу, который расторопно донес их до нашего сведения. Нечего и говорить, насколько сложно было для нас быстро изъять Адама и в срочном порядке заменить его. Никогда эксперимент не был еще под такой непосредственной угрозой срыва.

Тут Катру вдруг неожиданно бьет кулаком по тумбочке.

— Из-за этого наивного идиота работа сотен людей чуть было не пошла насмарку! Ох уж эти убогие слюнтяи, которые жалеют муравья, при этом чавкая говядиной! Испокон веков люди лепят собственных детей по своему образу и подобию. Они решают за ребенка, в какой школе ему учиться, какое мировоззрение иметь, какие книги читать. Они могут вырастить его в любви или в ненависти, в любой религии, с произвольными нравственными ценностями. Даже будь они абсолютно негодными родителями и негодяями, все равно это их священное право — лепить из своего чада все, что им заблагорассудится. И тогда наши борцы за справедливость молчат! Когда пусть даже самая справедливая государственная идеология вдалбливается в головы населения через бесчисленные средства массовой информации, эти борцы тоже помалкивают. А вот когда мы берем нищего подкидыша, растим его в тепле и неге, а заодно пытаемся сделать бессмертным — это уже явное насилие над личностью. Только потому, что мы, видите ли, забыли сообщить ему о том, что он смертен. Тут уже надо р-р-революцию устраивать.

Он набирает в грудь воздух и, шумно выдохнув, говорит уже спокойнее:

— Простите, Пятый. Я, пожалуй, погорячился. Ну не могу я спокойно говорить об этом глупце.

Он поднимается.

— Мне пора. Желаю вам скорее прийти в норму. Знакомьтесь с вашим миром, отдыхайте, готовьтесь. И не думайте с тоской о том, что вам предстоит. Вам может неожиданно понравиться. По рассказам доктора Тесье, ему, по крайней мере, было там весьма неплохо.

Только когда за Катру закрывается дверь, я полностью понимаю смысл его последней фразы. Тесье, жесткий, властный Тесье сам был актером! Почему-то я все время считал, что он был основателем эксперимента. А ведь на вид ему не дашь больше чем пятьдесят — пятьдесят пять. Четверть века назад ему самому было двадцать пять. Значит, скорее всего, он был среди первых «бессмертных». То есть его лицо послужило шаблоном, по которому сейчас кроят новых актеров. Интересно, кого он изображал? А что, если Пятого? Впрочем, что с того? Просто я истосковался по свежей информации и бросаюсь на любой свежий факт с резвостью щенка, увидевшего новую игрушку. С некоторой надеждой я открываю свой блестящий «фотоальбом» и начинаю всматриваться в эти приветливые лица, пытаясь представить себе, как они будут выглядеть двадцать пять лет спустя. Но мне не удается мысленно трансформировать ни одно из них в лицо Тесье. То, что все бессмертные гладко побриты, делает задачу практически нерешаемой. Ладно, с Катру я, наверное, говорил не в последний раз. Еще успею спросить. Я представляю себе, как подобно Фельтону из «Трех мушкетеров» страстно кричу: «Имя! Назовите мне его имя!», и мне самому становится смешно.

Через неделю, как и было обещано, меня избавляют от бинтов. Медленно, плавно ведет руками вокруг моей головы доктор Фольен. Вслед за его руками с легким шелестом стелются надоевшие бинты, открывая свету мое новое обличье. Доктор удовлетворенно кряхтит и подносит к моим глазам зеркало. Момент, о котором я столько думал, настает. Передо мной мое новое лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Я верчу головой, пытаясь рассмотреть себя со всех сторон. Надо отдать врачам должное — потрудились они на славу. Единственное напоминание об операции — легкая краснота, как после солнечного ожога. Никаких швов, шрамов, натянутой кожи. Как будто это лицо было моим с момента рождения. Я придирчиво рассматриваю себя. Ну просто вылитый Пятый! Да нет, не «просто вылитый». Я и есть Пятый. Единственный, неповторимый и неподвластный течению времени. «Прелестно, — слышу я довольный голос хирурга. — Просто прелестно».

На следующий день Фольен приходит ко мне с небольшой черной коробочкой в руках.

— Сейчас мы опробуем ваш имплантат, — объявляет он после непродолжительного осмотра.

Слово «имплантат» ассоциируется у меня с такими вещами, что я бросаю на доктора полный недоумения взгляд. Коротко хохотнув, он поясняет:

— Я имел в виду динамик, а не то, что вы подумали.

Затем он повторяет в свою коробочку:

— Я имел в виду динамик.

И на этот раз его голос отдается эхом у меня в голове. Это странное ощущение, чем-то напоминающее то, которое возникло у меня, когда я первый раз в детстве надел наушники. Помню, как я был изумлен, обнаружив, что музыка, только что лившаяся снаружи, вдруг зазвучала где-то внутри меня. Трубы и барабаны неведомым способом перенеслись мне в голову и, удобно расположившись там, продолжали играть свою радостную мелодию. Помнится, я тогда стряхнул наушники и потребовал, чтобы из меня вытащили музыку. Сейчас мне хочется проделать нечто подобное.