Рактер улыбается. Он окончательно убедился, что магический круг, которым она сама себя оградила, просто нарисован на полу мелом, и проделать в нем брешь ничего не стоит. Может, ей и не четырнадцать, но она все еще отчаянно, как ребенок, хочет верить в героизм, самопожертвование, вечную дружбу и великую любовь.

— Ш-ш-ш. Вы же знаете, что вам без него будет лучше. Вы чувствуете вину, но вы ни в чем не виноваты.

— Я знаю, — откликается Шей. — Просто… Я просто хочу, чтобы с ним все в самом деле было в порядке. Так хочется, чтобы те, кого я люблю, никогда не подвели меня, никогда не бросили, никогда не заболели, никогда не умерли. Чтобы я никогда не причинила им боли. Хочу, чтобы мы всегда были свободны друг от друга, как океан свободен от ночных звезд, которые в нем отражаются. Разве такого не бывает?

Нет, друг мой, — сказал бы Рактер, если бы хотел быть честным. Любить значит терять или, во всяком случае, быть готовым к потере. Это ведь та самая дилемма дикобразов, про которую писал Шопенгауэр: люди — социальные существа, но чем они ближе друг другу, тем им больнее. Холод одиночества или боль от иголок — вот и весь выбор, который у вас есть.

Но сейчас не тот момент, когда стоит быть честным.

— Давайте пока пойдем на «Дырявую калошу», и вы поспите.

— Я не хочу… чтобы остальные… видели меня в таком…

— Я постараюсь, чтобы никто нас не заметил.

Она уже почти не плачет, лишь шмыгает время от времени носом. Он ласково, одними кончиками пальцев касается ее смуглой щеки:

— Я помогу вам дойти, если позволите.

Она кивает; долго, как-то зачарованно смотрит на него, потом вдруг признается:

— Знаете… у меня всегда внутри все переворачивается, когда я на вас смотрю… но сейчас… оно как-то… особенно…

Не договорив, она сгибается в рвотном позыве. Рактер, в принципе, этого ждал, он просто придерживает ее, пока ее выворачивает наизнанку всей той дрянью, что она успела выпить за вечер, и даже успевает отодвинуть в сторону ее волосы, чтобы они не испачкались. С медицинской точки зрения такой исход гораздо лучше, чем если бы ее организм попытался переварить все это и она проснулась утром с головной болью, но сама Шей так явно не считает — распрямившись, она неловко пытается вытереть рот рукавом и выглядит совершенно убитой стыдом. Он молча протягивает ей платок, затем обхватывает ее за талию и ведет за собой. Остановившись у торгового автомата с холодными напитками, он покупает бутылку зеленого чая и протягивает ей.

Она, покраснев, долго и сосредоточенно вытирает рот платком — и тоже молчит. Дрожащими пальцами откручивает крышку, полощет рот чаем, сплевывает; потом пьет.

— Зачем вы ко мне так добры? Я повела себя глупо и жалко. И не нужно говорить, что нет. Вы должны злиться на меня. Если бы я не напилась… вы бы сейчас не возились со мной, а сидели со своими чертежами.

— Все мы иногда ведем себя глупо. Вот только пить вы не умеете.

— Никто не любит, когда ты глупая и жалкая, — продолжает она упрямо. — Я давно поняла, что если ты кому-то нравишься… то ему просто нужна твоя забота. А когда тебе больно… в те моменты, когда ты особенно слабая и некрасивая… ты всем… в тягость. И если о тебе и заботятся в такой момент… то лишь из чувства долга… из каких-то правил приличия… Нехотя. Когда тебе отчаяннее всего нужна рука помощи… тебе ее никто не протянет.

— Люди эгоистичны по своей природе, это нормально.

— Вы, наверное, первый… кому от меня ничего… не нужно. Но в то же время я не понимаю… зачем вы меня… терпите… если не нужно… Даже денег с кем-нибудь другим вы могли бы заработать… больше…

“А скажите-ка, вы сами хотели бы что-нибудь взять у меня? Или у вас и так все есть?” — вспоминается ему.

— …А сейчас… Учитывая ваш утири… у-ти-ли-тар-ный подход ко всему… вы, наверное, просто… вне себя…

— Мы так никогда не дойдем до «Калоши», — обрывает он ее. — Если вы не прекратите философствовать, мне придется нести вас на руках.

Шей издает какой-то сдавленный звук, который звучит скорее предвкушающе, чем возмущенно. Что, серьезно?.. Он поднимает ее на руки — острые плечи, хрупкие лопатки.

— Пустите! Я вешу пятьдесят… ки-лор…

— Всего-то сорок восемь.

Она утыкается ему носом в шею и умолкает.

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Через некоторое время он говорит:

— Вы мне не в тягость, и я на вас не злюсь. Я, конечно, мог бы сейчас заниматься работой, но я рад возможности о вас позаботиться. Я делаю это не из чувства долга и, упаси боже, не из правил приличия, — говорит он, переводя дыхание между словами. Тяжело разговаривать, когда несешь кого-то на руках. — Я ведь уже говорил: вы — самый важный человек в моей жизни. Конечно, мне нравится видеть вас сильной и красивой, но и чувствовать себя нужным мне тоже нравится, и взаимная поддержка по слабым аспектам не делает никого бесполезным. Наоборот, чем быстрее вы оправитесь, тем сильнее будете…

Правду ли он говорит? А что вообще такое правда? Все сказанное Рактером могло бы быть ею, если бы он произнес это в другое время и при других обстоятельствах. Но сейчас правдой было бы сказать совсем иное: что Шей повела себя глупо и жалко — да, именно так, она ведь сама это прекрасно понимает. Что она подвергла опасности не только себя, но и всю их команду, ведь грабители могли заинтересоваться не только деньгами, но и информацией: сетчатка глаза Шей плюс доступ к ее кибердеке, особенно если знаешь, кто такая эта девушка, способны нанести куда больший ущерб, чем пропажа горстки нюйен на кредстике.

Сказать, что она командовала их маленьким отрядом потому, что ей хватало сил быть опорой им всем, а из пьянчужки, рыдающей сейчас у Рактера на плече, так себе командир, — вот это было бы правдой.

“Ты всемогуща, пока твоя сила — внутри тебя. Свойство силы — перетекать из одного сосуда в другой, подобно океану, когда меняется баланс. Сильный принимает и благословляет свое одиночество, слабый бежит от него…”

— …И еще. Считать, что все в мире сводится к бартеру, где чтобы приобрести что-то, непременно надо что-то отдать — это что-то