– Ну что, ребенок, – обращалась она ко мне, будто это от меня ждали ответа, – как жизнь молодая?

Я слонялась вокруг, рассчитывая услышать хоть что-нибудь, но родители из осторожности изъяснялись кратко и неинформативно.

А потом Лоуэлла и след простыл. После каждого звонка мама лезла на стену, и в конце концов папа попросил даму К. Т. звонить ему на работу.

Наняли второго детектива. Недели перетекали в месяцы, а мы все надеялись, что Лоуэлл вернется. Я и не думала перебираться в его комнату, хотя часто спала в его постели – чтобы чувствовать себя ближе к нему и дальше от общей стенки и маминого плача. В один прекрасный день я нашла записку, которую он оставил для меня в “Братстве кольца”. Он знал, что я часто перечитываю трилогию и рано или поздно пойду искать утешения в Шире, у которого с Блумингтоном общего не больше, чем с любым другим городом на свете. “Ферн не живет ни на какой сраной ферме”, – написал он.

Я никому ничего не сказала. Мама была не в том состоянии, чтобы выложить ей такую новость. Я предположила, что Ферн все-таки была на ферме, но ее выгнали снова, например, за плохое поведение. И потом, этим уже занялся Лоуэлл – сначала он позаботится о Ферн, а потом вернется и опять будет со мной.

Мне и в голову не приходило, что отец все это время лгал нам.

Когда мне было восемь или девять лет, я часто мечтала перед сном, как мы с Ферн живем на ферме вместе. Никаких взрослых и вообще людей там нет, одни маленькие шимпанзе, которым очень нужен кто-нибудь, кто разучивал бы с ними песни, читал им книжки. Это была моя сказка на ночь самой себе: я рассказываю сказку на ночь малышам шимпанзе. Отчасти моя игра была позаимствована из “Питера Пэна”.

Вторым источником вдохновения послужила “Швейцарская семья Робинзонов” в диснеевской версии. Дом на дереве понравился мне в Диснейленде больше всего. Не будь родителей, следящих за каждым моим шагом, будь я счастливой и беззаботной сиротой, я бы спряталась под механическим пианино, дождалась, когда все закроется, и залезла бы в этот домик жить.

Я пересадила всю конструкцию целиком, с корнями, стволом и ветками, на ферму Ферн. Лежа в темноте, я сосредоточенно размышляла о лебедках и тросах и как нам устроить водопровод и огород – в той воображаемой жизни мне нравились овощи, – и все это не спускаясь с дерева. Я засыпала, а в голове еще кружились всякие механизмы и логистические задачи.

Вот уж действительно ирония судьбы: много лет спустя швейцарских Робинзонов выдворили из диснеевского домика на дереве, а вместо них поселили Тарзана и его матушку – обезьяну Калу.

Марионцы разделали команду Южного Блумингтона под орех и в итоге победили на чемпионате страны – впервые за трехлетний период, известный как Правление Пурпурных. Не думаю, что Лоуэлл мог бы предотвратить такой исход. В любом случае, мой социальный статус от его исчезновения не выиграл. Наутро после матча шелковица у нас перед домом была увешана туалетной бумагой, как новогодним дождиком, а под дверью лежали три мешочка с дерьмом, может, собачьим, а может, и нет. В школе мы в тот день играли в вышибалы, и я была после этого один большой ходячий синяк. Никто не пытался остановить избиение. Подозреваю, некоторые учителя с удовольствием подключились бы.

Месяцы перетекали в годы.

В седьмом классе, в первый же день учебы, кто-то прилепил мне сзади к пиджаку страницу из “Нэшнл джиогрэфик” – глянцевитое изображение обширного зада самки шимпанзе, розового, пухлого и яркого, как мишень. В течение двух часов, куда бы я ни пошла, дети показывали пальцами мне вслед, все как один, пока на уроке французского учитель не заметил и не снял картинку.

Я уже вообразила, что примерно так и будет до конца средней школы. Плюс жвачка, чернила и вода из унитаза. В тот день, придя домой, я заперлась в ванной, встала под душ, чтобы меня не было слышно, и долго плакала, думая о Лоуэлле – тогда я еще надеялась, что однажды он вернется. И заставит их прекратить, и заставит их извиниться. Мне просто нужно дотерпеть, высидеть эти уроки и выдержать перемены.

Жаловаться родителям я не стала. Мама не вынесла бы; расскажи я все как есть, она перестала бы из комнаты выходить. Только одним я могла ей помочь – делать вид, что у меня все хорошо. И я трудилась над этим, как на службе. Никаких жалоб начальству на условия работы.

Отцу и смысла не было рассказывать. Он ни за что не разрешил бы мне уйти из школы – подумаешь, всего-то один день. Помочь он не мог, а если бы попытался, то совершил бы какой-нибудь жуткий ляпсус. Родители слишком невинны для босхианских пейзажей средней школы.

Поэтому я держала рот на замке. К тому времени я всегда держала рот на замке.

К счастью, первый день был самый ужасный. Кроме меня были и другие странные ученики, еще большие отщепенцы, и все тяготы средней школы обрушились на них. Правда, иногда кто-нибудь с наигранным участием спрашивал, не эструс ли у меня, но тут я сама виновата: никто и не узнал бы этого слова, не произнеси я его классе в четвертом – очевидно, запомнилось накрепко. А так со мной вообще говорили редко.

У себя в спальне ночью мама и папа беспокоились о том, какой я стала тихой. Но так и должно быть, уверяли они друг друга. Обычная подростковая угрюмость. Я из этого вырасту. Найду золотую середину между прежней говорливостью и теперешней молчаливостью.

Время от времени мы получали весточку от Лоуэлла. Вдруг приходила открытка, иногда с текстом, иногда без, но всегда неподписанная. Помню одну с фотографией Парфенона в Нэшвилле и почтовым штемпелем Сент-Луиса. На обороте было написано: “Надеюсь, ты счастлива”, – что трудно проанализировать и трудно понять буквально, однако может означать ровно то, что сказано. Лоуэлл вполне мог надеяться, что я счастлива.

Мы перестали искать его в начале июня 1987 года. Лоуэлл уже год как ушел. Я стояла на дорожке к гаражу, кидала об дверь теннисный мяч и ловила – так играют в мяч одиночки. Мне было тринадцать лет, между мной и школой простиралось целое жаркое лето. Сияло солнце, воздух был неподвижен и влажен. Утром я сходила в библиотеку, и в комнате меня дожидались семь книжек, из которых три я раньше не читала. Через дорогу помахала рукой миссис Баярд. Она косила газон, на расстоянии мотор сонно гудел, как пчелиный рой. Прямо счастлива я не была, но как это счастье чувствуется, помнила.

Перед домом остановилась черная машина, из нее вышли двое и зашагали по дорожке.

– Нам нужно поговорить с твоим братом, – сказал один.

Он был темнокожий, но не чернокожий, накоротко стриженный, почти лысый, и обливался потом на жаре. Вытащив платок, он отер макушку. Мне тоже захотелось так сделать – провести рукой по его волосам. Наверное, эту щетину приятно ощутить ладонью.

– Можешь его позвать? – спросил другой.

– Мой брат уехал к Ферн, – сказала я и вытерла руки о штаны, чтобы не чесались. – Он живет у Ферн.

Из дома вышла мама. Сделав мне знак подойти к крыльцу, она взяла меня за руку и спрятала у себя за спиной, оказавшись лицом к лицу с незнакомцами.