Тем временем Ирина выпрямилась и поглядела на свою жертву. Взгляд был прямым и жестоким, в нем светился холодный расчет, и в это мгновение Томочка ясно осознала то, в чем невозможно было раньше себе признаться, потому что невозможно поверить.

Стоявшая перед нею женщина – вовсе не мать Ильи.

И дело не в том, что она ходила, говорила, а руки ее были здоровы, как и все тело. Настоящая Ирина была простовата, исполнена раскаяния, не уверена в себе. Она была словно ребенок, потерявшийся в лесу, пытающийся найти дорогу, ищущий опору в тех, кто сильнее и умнее.

Непонятно, как и почему это произошло, но на смену ей пришел кто-то другой. Ирина изменилась, возможно, просто исчезла, оставив вместо себя иного человека, и Томочке следовало понять это уже несколько дней назад. Понять – и держаться подальше, бежать без оглядки из этого дома, спрятаться, укрыться, дождаться возвращения Ильи или пораньше обратиться к Мише, который так и не успел помочь.

– Опоздала, милочка, – с усмешкой проговорила Ирина, которая все это время наблюдала за выражением Томочкиного лица.

А после рванула девушку на себя, поднимая на ноги.

«Оставь меня! Уйди, дрянь!»

Томочка стонала, но ее попытки избежать своей участи лишь смешили Ирину. Подведя девушку к окну, она распахнула его.

Весенний ветер – ароматный, свежий, вызывающий в памяти воспоминания о беззаботном детстве – ворвался в комнату, взъерошил волосы, поцеловал Томочку в щеки.

«Все будет хорошо!» – шептал он, а солнце улыбалось с небес с ласковым равнодушием.

– Как все удачно складывается, – пропела Ирина. – Наша милая малышка решила вымыть окна к приезду жениха, не удержалась и… Несчастный случай, винить некого. Илья скоро забудет тебя, его ждет новая жизнь, я ему в этом помогу, можешь порадоваться за возлюбленного.

«Оставь его в покое! Меня убей, но Илью не трогай!»

– Было так любезно с твоей стороны сходить на днях к нотариусу и написать завещание в пользу Ильи! Конечно, это слегка подозрительно – с чего ты решила именно сейчас сделать это? Но доказать ничего невозможно, никто не причастен к твоей смерти, ты сама виновата, неуклюжая глупышка! Никто ни в чем не будет разбираться.

«Нотариус?» – подумала Томочка и вспомнила, как обнаружила себя стоящей в коридоре шестого этажа, не помнящей, как туда попала.

А дальше вспомнилось все, что диковинным образом было стерто из памяти: как она звонила и просила ее принять, как нотариус, которая стриглась и делала маникюр в их салоне, нашла для нее «окно» между другими посетителями. Как доставала паспорт, говорила с нотариусом, расписывалась в документах…

– Пора, пора! – Ирина развернула девушку к окну и пододвинула стул. – Тут не так уж высоко, четвертый этаж, но ты упадешь прямо на асфальт, очень неудачно.

«Я не смогу взобраться на подоконник! Пока ты будешь меня тащить, кто-то может это увидеть!»

И тут Томочка почувствовала, что тело вновь подчиняется ей. Говорить она не могла, но руки и ноги слушались!

На короткое мгновение проснулась надежда, и она поверила, что может спастись. Всего и нужно-то – оттолкнуть Ирину, выбежать из комнаты, добраться до выхода из квартиры.

Однако надежды оказались тщетны. Гибкое стройное Томочкино тело выполняло совсем не те команды, которые пытался послать ему мозг.

Оно слушалось Ирину, которая отступила вглубь комнаты, отойдя подальше от окна, и Томочка не могла сопротивляться.

Окунула губку в воду, отжала слегка, совсем чуточку. Протерла подоконник, так что он стал влажным. Вскарабкалась на стул, а после – на мокрый подоконник. В ужасе предчувствуя свой смертный час, взялась за раму, принялась возить губкой по стеклу.

«Нет, господи, нет!»

Томочка стояла на самом краю, высунувшись из окна всем корпусом.

– Лети, птичка! – прозвучало за спиной, и ноги Томочки беспомощно заскользили по подоконнику.

Она взмахнула руками, словно крыльями, губка выпала из ладони и полетела вниз.

А после синяя весенняя бездна проглотила Томочку.

Весенняя погода переменчива, и предугадать ее капризы синоптики могут не всегда. Сегодня они прогнозировали теплый солнечный день, но уже к полудню на небо наползли дымчато-серые неуклюжие тучи. Ветер стал холодным – забирался под одежду, хлестал по щекам, а в довершение всего начал моросить дождь, по-осеннему нудный, монотонный, превращающий землю под ногами в непроходимую кашу.

Илья не обращал внимания на погоду, он вообще ничего вокруг не замечал, с головой уйдя в свои мысли. Джинсовая куртка, которую надел, собираясь выйти из дому, постепенно пропитывалась дождем: зонта Илья с собою не взял.

– Привет, – сказала Леля, подходя к нему. – Иди под зонтик, вымокнешь весь.

Он рассеянно посмотрел на нее, по лицу скользнула улыбка.

– Спасибо.

Теперь они стояли под Лелиным полосатым зонтом, глядя на фотографию Томочки. Она улыбалась им ясной открытой улыбкой – красивая, юная, беззаботная. Готовая расхохотаться в голос. Не знающая своей жестокой судьбы.

Памятника на ее могиле не было: Илье сказали, что земля осядет, и он может покоситься, надо подождать около года, прежде чем устанавливать. Поэтому снимок был закреплен на кресте.

– Не могу поверить, – сказала Леля, и Илья услышал слезы в ее голосе.

– Совсем скоро должна быть наша свадьба, – чужим голосом, отстраненно проговорил он.

Леля сжала его локоть.

– Илюша, ты…

– Хотел сюрприз ей сделать, купил тур в Черногорию, – не слушая девушку, продолжил Илья. – Она мечтала туда съездить, смотрела фотографии в интернете. Мне звонили вчера из агентства, напоминали.

– Илья, послушай…

– Человека нет, а они напоминают, что ему пора лететь к морю.

Они стояли возле Томочкиного последнего пристанища еще минут десять, и за это время ни Леля, ни Илья не произнесли ни слова.

Небо плакало, Леля плакала, а Илья не мог выдавить ни слезинки. Слезы помогли бы смыть горе, принесли хоть какое-то облегчение, но что-то внутри сжалось, не пропускало их наружу. С того момента, как он узнал о гибели Томочки, в душе образовалась дыра, открывшая такие глубины, о которых Илья и не подозревал. На самом дне этой ямы, под слоем горя, непонимания, неверия и отчаяния, жило и пульсировало чувство, которое давило и отравляло сильнее всего.

Вина.

Слишком поздно понял, что любит – и слишком мало отдавал этой любви Томочке. Не должен был уезжать, взваливать на ее плечи уход за матерью – и уехал, даже не звонил несколько последних дней. Все черпал и черпал, брал и брал у щедрой, доброй, готовой на самопожертвование Томочки – и катастрофически скупо, по капле, неохотно, запоздало отдавал взамен. И даже тоскует по Томочке, как ему казалось, недостаточно сильно, не так, как должен.