Две кикиморы принесли Дивану Дивановичу стеганое одеяло, в которое он укутался, и подали горячего чаю. Дырьяна Дырьяновича, на всякий случай притворившегося мертвым, подняли на ноги, а Дивана Некисловича поставили на колени.

— Теперь вы понимаете меня, милостивый государь, — кашлянув, обратился хозяин дома к судье. — С этим разбойником не о чем разговаривать, поистине, он просто не понимает слов. Ну да вы и сами все слышали!

Дырьян Дырьянович, нервно почесывая висок и заметно заикаясь, попытался выразить свое совершенное согласие и объяснить, что его уже заждались там, на улице, но Диван Диванович возразил:

— Нет уж, мой драгоценный, теперь вы никуда не уйдете, пока самолично не убедитесь в том, что каждое слово моей жалобы на этого каплуна было сущею правдою.

— Ве-ве-верю!

— Что вера? Вера — это всего лишь надежда… Я даю вам знание.

— Вы-вы не поминимаете… Я, передвидя не-некоторые затуруднения… я по-поросил своих товарищей… и они вот-вот… Мне надо!

Пока судья, отчаянно жестикулируя, пытался сладить с языком, Диван Диванович требовательно протянул руку, в которую ему вложили отнятое у Дивана Некисловича ружье, и нежно его погладил.

— Смотрите, милостивый государь, — продолжал он слабым голосом. — Смотрите на него и судите сами, до чего доведут страну этакие каплуны, которые готовы слушаться всякой шмоньки и поносят невозможными словами достойнейшего из людей, который единственный достоин держать бразды правления…

— Ди-ван Ди-дива-ноч! Отпустите, бога ради, хоть на минуточку, иначе сейчас…

— Эй, каплун! Уверен, ты не посмеешь в присутствии самого господина судьи повторить свои дерзкие слова…

— Ты про этого своего? — прохрипел прижатый носом к полу Диван Некислович. — Тетеха он! Тетехою был, тетехою и будет, куда ему вице-королем!

— Вот! — торжественно воскликнул Диван Диванович, простирая руку, не занятую бережно прижимаемым к груди ружьем. — Вот оно, слово поносное, вот она, суть злодейская! Вот так всю Накручину и про… — Тут употребил он слово, которого скорее следовало ждать от Дивана Некисловича. — А посему… — Голос его сделался торжественным, и даже лихорадочный румянец приобрел какой-то особенный, мистический оттенок. — А посему — смерть.

Во время всей этой беседы домовые неподвижно стояли, тесно обступив пленных, а кикиморы, не привлекая внимания (и, кажется, привычно), наводили порядок. Успели они вместе со Скорушей освободить от пут и человека с упырем.

Скоруша, мученически морщась и потирая затекшие кисти, попытался ободрить гостей улыбкой:

— Приношу свои глубокие извинения за беспокойство, господа, уж не осердитесь понапрасну… — тихо, чтобы не отвлекать хозяина, произнес он.

Но не договорил, и Диван Диванович не успел ни прояснить, ни уточнить свой страшный приговор. Дырьян Дырьянович, мельком глянув на часы, что висели у него на обширном животе, дико сверкнул глазами, метнулся к разбитому окну и крикнул было:

— Все в поря!.. — как прямо в лицо ему уперлось высунувшееся из темноты ружейное дуло.

Судья проворно присел и разминулся с пулей, но пороховые газы оглушили его. Он упал, и некому больше было кричать, что все в порядке.

В который раз захлопали, жалобно скрипя расшатанными петлями, двери, распахиваемые ударами ног. Вспышка боевого заклинания опалила потолок. В дом вломилась толпа людей, среди криков которых можно было разобрать часто повторяемое:

— Лупи Диванычей с Некислычами вместе!

А еще:

— Достали!

И главное:

— Где судья, гады?

Как видно, оглоушенный судья Дырьян Дырьянович, хотя и числился, если верить словам лавочника Тряхона, в отставке, пользовался в городе немалым авторитетом. А может, ссора двух прекрасных людей, жемчужин общества, настолько утомила горожан, что прекратить ее решено было любой ценой.

Впрочем, вряд ли уже имело значение, ради чего новая ватага пошла на приступ — теперь важнее был сам процесс, и это понимал даже малоопытный в кровопролитии упырь, а тем более — матерый бригадир.

Хаос воцарился полнейший. Плененные сторонники Дивана Некисловича увидели свой последний шанс и набросились на пленителей, которые, уже претерпев, отнюдь не желали отпускать их так легко; при этом обе стороны вынуждены были давать отпор новой, вероятно, совершенно аполитичной, партии, которая взялась за дело со всей накопившейся энергией.

Хмурий Несмеянович пригнул Персефония к полу, чтобы не вздумал сунуть голову под чей-нибудь молодецкий замах, и, перегнувшись через присевшего Скорушу, сгреб сброшенные на пол бланки соглашения.

Ощерившийся Диван Некислович, поднявшись на четвереньки, кинулся к Дивану Дивановичу, по-прежнему сидевшему в кресле, закутанному в одеяло так, что лишь торчали между его краем и меховыми тапочками бледные щиколотки. Диван Диванович, несмотря на лихорадку, разглядел этот маневр и, проворно взведя курок, опустил ружье.

Кто-то из дерущихся, пятясь под градом ударов, наступил Дивану Некисловичу на руку, отчего тот взвизгнул по-щенячьи и отшатнулся в сторону. Ствол ружья, как намагниченный, последовал за ним, но с запозданием. И тут Дивана Дивановича вновь проняла дрожь, и он случайно спустил курок.

Чертово ружье, невесть для чего вообще появившееся в этой истории, все-таки выстрелило!

Пуля на добрую половину сажени разминулась с редькообразной головой Дивана Некисловича и навылет пробила правую ладонь Хмурия Несмеяновича, в которой он сжимал уже захваченные бумаги, после чего вонзилась в грудь так и не успевшего ринуться в гущу боя домового Скоруши.

Окровавленные и разорванные бланки разлетелись в разные стороны.

Хмурий Несмеянович побелел и застонал. Персефоний выпрямился, рывком поднял его и повлек к двери. Ему досталось скамейкой по ребрам, один раз по правой ноге прокатился вскользь холодок какого-то заклинания, но он устоял и вовремя опрокинул сокрушительным ударом растрепанного лешего, который нацелился всадить нож в бок Тучко. Наконец он вытянул бригадира за порог.

Воздух несколько освежил Хмурия Несмеяновича. Преодолевая боль, он добежал до брики. Упырь вскочил на козлы и хлестнул лошадей. За спиной послышался подозрительный шорох, и, оглянувшись, Персефоний увидел, что Тучко наполовину развернул свой посох. В глазах его, обращенных к ходившему ходуном дому, горела такая лютая ненависть, что, пожалуй, Хмурий Несмеянович запросто мог бы спалить всю эту безумную халупу вместе с дерущимися. По счастью, в посохе не оставалось заряда. Иначе, подумал Персефоний, он навряд ли сумел бы остановить бригадира.

Все, что он мог сейчас, — это поскорее увезти Тучко отсюда, и он гнал, пока проклятая Ссора-Мировая не скрылась в ночной темени.

— Чтоб им всем… — отчетливо проговорил Хмурий Несмеянович, но голос у него перехватило от боли.